Она рисовала мир золотыми и черными красками…
|
В зеркале не было отражения. Я стоял напротив него и, глядя перед собой, пытался сообразить, куда оно пропало и как, черт возьми, это могло произойти. Текли, медленно, словно капли по влажным стенам моей камеры, минуты. Порой тишину, повисшую вокруг, взрывали приступы моего кровавого кашля – болезни заботливо напоминали мне, что осталось совсем чуть-чуть. Я искал ответ, рыская в недрах своего истончившегося от тяжести жизни существа, но не находил ничего, кроме влажных серых стен. Грубый камень больно врезался в кожу, раздирая ее до жидкой, как подкрашенная красным вода, крови. Странно, но больно не было. Лишь холод кусал влажные пальцы… Не знаю, почему, но было важно узнать, что значила эта пропажа. Я чувствовал – что-то во мне неуловимо изменилось, но на пути к ответу неизменно вставали серые стены. Холодные, неприступные, равнодушно следившие за моими жалкими попытками найти путеводную нить. Когда сквозь крохотное зарешеченное окошко под самым потолком в мою камеру начали проникать тонкие, как волоски паутины, алые закатные лучи, я сполз на пол и, расположившись напротив массивной металлической двери, давившей, казалось, одним своим видом ржавого дамоклова меча, принял позу человеческого эмбриона в чреве матери и закрыл глаза. Долго еще я ощущал, как по коже моего лица паучьими лапками ползают солнечные лучи, отраженные зеркалом. Но отвращение, которое в обычной ситуации определенно вызвало бы панику, было приглушено холодом, иглами вцепившимся в мое тело. Сон, липкий, холодный навалился и придавил к бетонному полу, не давая пошевелиться. Перед моим взором мелькали какие-то мутные серые уродливые лица людей, лишенных души и покоя. Они были обезображены ужасными болезнями, их глаза были желтыми с красным от лопнувших капилляров. От них исходили волны ненависти в таких количествах, что с трудом верилось в то, что эта старенькая планетка способна выдержать столько зла. Их рты с гнилыми зубами, истончавшие смрад, что-то настойчиво шептали на неразборчивом, рычащем гортанном языке, понять который я оказался не в силах. Я захлебывался в видениях, одно омерзительней другого, и, чем глубже становился омут, тем холоднее становилось на сердце. И когда ноги коснулись илистого дна, усеянного человеческими костями, сквозь толщу водного мрака пробился слабый, тоньше волосинки, лучик золотистого света, принесший видение столь прекрасное, что слабо бьющееся о кости груди сердце судорожно, из последних сил, рванулось вперед, и на какую-то долю мгновения я увидел Ее лицо. Мягкую улыбку, свет, льющийся из прекрасных глаз… Я проснулся от того, что по моему лицу что-то ползало. Меня охватила паника, и я начал лихорадочно стряхивать с лица невидимое омерзительное существо. Но ничего, кроме кожи, не нащупал. Поняв, что это наваждение, морок, я немного успокоился и перевел дыхание. Несколько раз мысленно произнес, что мне это показалось. Вскоре не осталось и следа паники, и я смог трезво, насколько это позволяло мое физическое состояние, мыслить. Перед глазами был серый потолок. Внезапно захотелось, чтобы он рухнул мне на голову… Я попытался вспомнить, сколько лет нахожусь в этом заточении. За какие грехи я здесь? Что оставил там, за этими серыми стенами? Ждет ли кто-нибудь меня? Когда меня отпустят на свободу?.. Но сколько не старался, сколько не шарил грубыми пальцами в бездонной яме собственной памяти, ничего, кроме серых стен, заковавших меня в свои смертельные объятия, увидеть не смог. Наверное, в моем нынешнем состоянии прошлое должно было волновать меня меньше всего, а будущее оставаться мечтой… Встал и начал расхаживать по камере, пытаясь согреться. По моим подсчетам за окном была осень, ноябрь, судя по робким снежинкам, лениво кружившимся вчера за решетчатым окошком. Некоторые из них по воле ветра залетали в мою камеру, но таяли, не достигнув пола. Напрасно я пытался поймать их своими мозолистыми пальцами со сломанными гноящимися ногтями. Они страшились меня также, как и весь мир по ту сторону стен. Кроме гула ветра снаружи, ничто не нарушало тишины. Давно, помнится, в коридоре громыхали тяжелые двери, раздавались приглушенные голоса. Но не показалось ли мне это? Кажется, это было так давно, что я, вполне может статься, что-то и выдумал, чтобы удержаться на плаву в минуты отчаяния. Думаю, моя тюрьма располагалась на каком-нибудь крохотном скалистом островке, продуваемом всеми ветрами, посреди холодного северного моря. Однако, ни крики чаек, ни гудки проплывавших неподалеку кораблей, я ни разу, как утверждала моя память, не слышал. Снаружи, кроме шума ветра, изредка доносились звуки бьющихся о камни капель дождя. Пару раз я слышал ружейные залпы, но, как и в случае с человеческими голосами, это было так давно, что сейчас, сквозь призму прошедших лет, уже не понятно, было ли это на самом деле. Но даже если предположить, что это воспоминание – не плод моего воображения, то последний раз я подобное слышал около четырех лет назад. В то время я, вроде бы, еще надеялся на побег и пытался проделать дыру в кладке стены. Но пришлось прекратить свои попытки, когда ногти на руках начали гноиться и почернели. Боль была жуткой, но я, непонятно откуда черпая силы, все же, сумел научиться терпеть ее, жить с ней, как с сокамерником. Ногти до сих пор гноятся и, наверное, жутко болят – не могу понять. Я уже давно перестал спрашивать себя, почему я еще жив, а не умер через месяц после того, как меня здесь заперли, не умер от одной из сотен болезней, вместилищем которых я сейчас являюсь. Что-то поддерживало во мне крупицы жизни, угли давно погасшего костра, и, видит небо, я благодарен этому чуду. Ведь надежда на освобождение, слабая и робкая, как снежинка, все же жила в моей душе… Я снова и снова смотрел в зеркало, всем своим существом надеясь увидеть в нем свое отражение. Но в нем была лишь серая стена. Отчаяние захлестнуло меня неожиданно, океанским валом и подломило колени. Я рухнул на пол, больно ударившись плечом, и зарыдал. Без слез – они давно высохли. Из моей груди вырывались хриплые страшные звуки, напоминавшие кашель смертельно больного ребенка. Стоны боли, отчаяния и страха. Плач по погибшей надежде. Со всех сторон на меня бросались холодные жесткие пальцы холода. Они раздвигали пласты отмиравшей плоти и забирались внутрь, стремясь к еще теплившемуся внутри сердцу. Угасающим разумом я понял, что они хотят добраться до Нее, уничтожить единственный огонек тепла и света, все это время поддерживавший во мне надежду и жизнь. Осознание истины придало сил, и я смог подняться. В глазах плыло, но, все же, сумел рассмотреть расползающуюся от ногтей, по рукам проказу. Черные змеи извивались под кожей, в некоторых местах разрывая ее своими жирными скользкими телами. Они хотели сожрать воспоминание о Ней, спрятавшееся так глубоко внутри, как только это вообще было возможно. Оно было тем единственным светлым чувством, что осталось во мне из той, прежней жизни. Ее прощальный поцелуй… Непонятно откуда во мне поднялась волна ярости, придавшая сил. Не дам! Голос пробежался по серым стенам, железной двери, сотрясая их мелкой дрожью, и, ускользнув в крохотное окошко, утонул в хмурой бесконечности неба. Я рванулся вперед. Сил хватило только на один отчаянный бросок, поэтому я возлагал на него все свои надежды. Голова врезалась в зеркало, посыпался звонкий дождь осколков. В глазах почернело, но на ногах удержался. Один из осколков, примерно с мизинец величиной, вспорол щеку, забрался в рот, хрустнул о зубы и направился к горлу. Я подавился, и меня вырвало кровью вперемежку с чем-то черным и извивающимся. В дурно пахнущей луже сверкнула, резанув глаза, маленькая стекляшка. Сквозь пелену боли, разламывающей череп, как кокосовый орех, услышал - где-то вдалеке медленно, с натужным скрипом открылась дверь моей камеры. С тяжким стоном рухнула на пол. Вслед за ней упал и я. Попытался ползти к выходу, но сделав первое неловкое движение, понял, что ничего не получится. Боль затопила все мое существо, я едва не потерял сознание. Глаза заливала кровь, водой струившаяся по лицу. В камеру входили люди с серыми уродливыми лицами из видений. Они, кричали что-то на своем грубом непонятном языке, выплевывая в меня ненавистью и презрением, и при этом плотоядно, жадно улыбались. Я понял, что осталось совсем чуть-чуть прежде, чем они заберут меня с собой. Отыскал взглядом тонкий золотистый лучик и коснулся его своими одеревенелыми грубыми пальцами. Они окончательно потеряли способность осязать. Раздался тихий вздох смертельной тоски. Луч обвился вокруг черных ногтей, и, рассеивая серый туман уродливых лиц, показалось Ее прекрасное лицо. Оно светилось мягким золотистым светом. Казалось, сквозь вакханалию полных ненависти голосов, доносившихся откуда-то из коридора и проклинавших меня, раздался Ее тихий ласковый шепот. Я попытался разобрать слова, но ничего, абсолютно ничего не расслышал. Потекли, смешиваясь с кровью, слезы. Ее мягкая улыбка на мгновение озарила серые стены, а затем видение медленно рассеялось, уступив место уродливым теням. Одно из них оказалось ближе других. Оно было едва ли не самое омерзительное и злобное из всех. Изо рта, через прогнившие пеньки зубов, сочилась вязкая желтая слюна. Меня передернуло от отвращения. Я протянул к нему руку, силясь схватить омерзительно выпученный глаз с кровавыми нитями в белке, чтобы вырвать, уничтожить этого монстра, но, едва коснувшись, резко отдернул. На какое-то мгновение, перед тем, как черные змеи в последнем, решающем броске, погрузились в остывающую сочную мякоть моего сердца, на какое-то мгновение зрение стало ясным, и я осознал, что смотрю в свое собственное лицо. |
Библиотека // Объявления
