Глава семнадцатая

Этой осенью ожидалось три свадьбы. Во-первых, женился Симон, Хведькин брат и самый старший из молодых Горбылей – на миловидной и бойкой Анеле Волович, которую облюбовал еще тем летом, в купальскую ночь, когда она, по древнему обычаю окунувшись в священные воды Буга, накупавшись и насмеявшись вволю, выходила на зеленый берег. Мокрая сорочка туго облепила тугое и ладное ее тело, четко обрисовала налитые плечи и крепкую высокую грудь, и Симону, подглядевшему за нею из-за куста, впервые подумалось: «До чего хороша да ядрена девка!» Однако что-то помешало ему тогда жениться на ней сразу: то ли сама Анеля поначалу противилась, то ли отец с матерью решили со свадьбой годок подождать.

Другой парой, шедшей под венец, были Рыгор Луцук и застенчивая Кася Рутевич, что всех, надо сказать, привело в недоумение. Кася была еще очень молода и весьма даже недурна собой, однако всем почему-то казалось, что она непременно должна засидеться в девицах. Видимо, все дело в том, что Кася всегда держалась в тени и никогда не давала повода о себе говорить. С хлопцами она тое не водилась, да и они сами почему-то обходили ее вниманием. Оттого и удивились односельчане, когда Рысь нежданно заслал к ней сватов.

Третьим был Савел Галич, но за него никто особо не радовался. Быть может, потому, что и сам он не казался особо счастливым, а скорее оттого, что все знали, что женился Савел отнюдь не по любви и даже не по какой-либо склонности, а прежде всего для того, чтобы считаться полноправным хозяином, каким уже, впрочем, и был на деле, и чтобы признавали его не за молодого хлопца, а за взрослого и солидного мужика со всеми правами. Такие браки, конечно, тоже не были редкость, и родители частенько решали за молодых, с кем их чаду век вековать; это было вполне в порядке вещей и никем напрямую не осуждалось, но и радости ни у кого не бывало, а уже тем паче у молодежи.

Однако до свадеб было хоть и недолго, но все же еще и не столь еще близко. Осенние свадьбы игрались обычно в октябре, уже после традиционного праздника урожая, когда все полевые работы были окончены. День для этого праздника выбирался тихий, погожий, благо еще дарило теплом бабье лето, и стояли такие деньки на дворе. Небо в те дни бывало высоким, чистым и таким насыщенно-синим, какого почти никогда не бывало летом, когда оно казалось как будто выгоревшим под палящим солнечным зноем. И под этим небом, замерев в неподвижном, светлом молчании, стоял в тяжелом осеннем уборе лес. Красиво оттеняли друг друга, смешиваясь мягкими переходами, золотисто-лимонные наряды березок и огнисто-рыжие клены – от темно-золотого до пожарно-красного; то здесь, то там выступала литая медь кряжистых дубов, а рядом с ними вздымались четкие силуэты чернеющих елей, и стройные сосны поднимали к небу раскидистые сизые вершины.

В один из таких деньков как раз и высыпал на сжатое поле народ. Всех угощали свежим хлебом нового урожая, приходили музыканты со своими скрипками, дудками, цимбалами; затевалось веселье и пляски. Яркими красками расцветали по всему полю женские и девичьи наряды, словно цветы на лугу.

По будням все длымчане и длымчанки одевались почти неотличимо один от другого: одинаково скроенные рубахи, часто даже сурового полотна; такие же портки, иногда – распашные кабаты-навершники, главным образом серых и темных расцветок. В прохладную погоду – домотканого сукна свитка, опять-таки бурая или серая, в летний палящий зной – соломенный брыль с широкими полями, затеняющими лицо. На будничной рубахе допускалась лишь мелкая узкая вышивка по вороту и рукавам. Немного оживлял это уныние красок лишь яркий узорный пояс-дзяга, из тех, какими так славилась Длымь. Женщины, даже самые юные девушки, также носили по будням навершники и паневы темных расцветок – бурой, серой, болотной, в лучшем случае – темно-зеленой, но всегда – с двумя черными полосами по нижнему краю паневы. Поселянки из других деревень иногда надевали пестрые паневы в обычные дни – клетчатые или полосатые, сине-красные или красно-серые; длымчанки – никогда. Причем, вовсе не потому, что отличались какой-то особой скромностью; напротив, как и все на свете женщины, они любили принарядиться, и щеголих среди длымчанок было даже больше, чем где-либо еще. Нет, причина такой строгости была иная: в темной одежде легче затаиться среди стволов и ветвей, легче скрыться от шляхетских и гайдуцких недобрых глаз. Вот уже более двух веков живет Длымь в неустанной тревоге, под вечной ненавистью окрестных панов, вот и приходится длымчанкам оберегать себя всеми возможными средствами.

Зато уж в праздники никого в округе не было краше и наряднее длымчанок. Просто в глазах рябило от ярких панев, от цветных развевающихся лент. И если пожилые длымчанки все же предпочитали более темные расцветки, хотя и их паневы нередко были с ярким нарядным рисунком – в полоску, в клетку, в разную шахматку – то уж девчата и молодицы наряжались одна другой пестрее и красочней. Красные, оранжевые, зеленые, розовые, синие подолы раскрывались широкими колоколами, когда кружились они в стремительном танце; белоснежные рукава, расшитые чудными узорами, очерчивали в воздухе широкие дуги; шелковые блестящие ленты всех мыслимых цветов и оттенков покачивались на головах и в косах; бряцали и звенели на шеях всевозможные бусы и мониста. Кстати, надо сказать, что особый признак длымской паневы – две полосы по нижнему краю – сохранялся и у праздничных нарядов, хотя здесь полосы уже не были черными; встречались и белые на зеленом поле, и пурпурные – на густо-синем, и даже золотые – на пылающе-алом.

Наряжаясь на праздник, Леська стояла над раскрытым своим сундуком и перебирала наряды, прикладывая к телу то одно, то другое. Она уже знала, что ей к лицу яркие краски, выгодно оттеняющие ее смуглую кожу и темно-каштановые, с чуть приметной рыжиной, волосы. Она знала, что ей к лицу красный, желтый, оранжевый и зеленый, а синий и голубой – несколько меньше. Красивые наряды она очень любила, и не только потому, что сама любила наряжаться, хотя и этот грех за ней тоже водился. Нет, Леся испытывала прямо-таки детский восторг от одного вида красивого платья, искусной вышивки, атласной ленты, играющей на солнце блестящими переливами. Ей нравилось видеть наряженных женщин – уже просто потому, что это радовало глаз, и она не питала к ним ни тени зависти, даже если они были одеты богаче и лучше ее самой.

И теперь, когда она, увлекшись, разбирала и примеряла свои богатства, что остались ей еще от матери и бабки, ее вдруг окликнул чей-то лукавый голосок:

-Ну что, Лесю, наряжаешься?

Леся вздрогнула, обернулась и прямо перед собой увидела смеющиеся глаза Ульянки, Васиной кралечки.

-Угу, - в тон ей ответила Леся – таким же добродушно-лукавым голоском.

-И кого же причаровать думаешь: Данилку али Хведьку?

Однако, увидев, как сверкнули очи юной девушки, Ульянка тут же принялась ее успокаивать:

-Да ты не вскидайся, это же я так – шучу!

Недобрый и мрачный огонь, вспыхнувший было в Лесиных темных глазах, как будто погас, и Ульянка вновь осмелела.

-Да и что такого? – продолжала она. – Других будто не поддевают! Да и то, Лесю: коли будешь на каждый пустяк сердцем да слезами отзываться – недолго на этом свете задержишься.

Леся вновь подняла на нее глаза, в которых вовсе не осталось уже гнева, и была теперь лишь тихая грусть.

-Скажи, Уля, - обратилась она к Ульянке с печальной тревогой в голосе. – Может, обидела я кого на селе? Может, словом недобрым кого ненароком задела? Или осмеяла на людях? Или друга сердечного у кого увела? Так за что же они проходу мне не дают, за что прочь гонят, словно и не человек я вовсе? И с Данилкой вот: сами же говорят, что за злот он никому не нужен. А для меня он – свет в очах, радость единая, вся жизнь моя – в нем… А им – лишь бы отравить, опоганить! За что, Уля, за что?

-А ты сама нешто не разумеешь? – голос Ульянки тоже сделался вдруг серьезным и печальным. – Да кабы было, за что – и вовсе бы они тебя заклевали, со свету бы сжили! Что другому простится, за то с тебя вдвое спросят. У тебя же все не как у других, одни очи твои колдовские чего стоят! Как уставишься ими на кого – тому и худо станет, мурашки так и забегают. Да ты на меня не сердись: я тебе не пеняю! По мне – так ты девка что надо, худого и сказать нечего. А иным и на красоту твою завидно: с чего, ты думаешь, они тебя все чумой да цыганкой кличут?

-Доминика меня краше, - возразила Леся. – Отчего же на нее не кидаются?

-Краше? – искренне удивилась Ульянка. – Ну, не знаю, не сказала бы. А потом, что ты думаешь: нет у нее завистниц? Это ты у нас на отшибе все держишься, вот ничего и не знаешь, а я-то с девчатами вместе. Дарунька вон та же из всех углов на нее шипит, да и Агатка от нее не отстает. Ну а насчет Данилки – так ведь и в самом деле – не пара он тебе.

-А ты почем знаешь, что не пара? – вновь ощетинилась та. – Выходили ведь и прежде наши девчата за шляхтичей?

-Выходить-то выходили, ад потом весь век слезами умывались, - вздохнула Ульянка. – Сама ведь знаешь, как они до нас охочи… Выйдешь за такого – горя до старости не размыкаешь. Отобьешься от отца-матери, от друзей-подруг да к чужим людям – то-то хлебнешь беды! Кулина та же – нешто сладко ей Миколой замужем?

-Ох, про Кулину ту и не поминай! – поморщилась Леся. – Слышать про нее не хочу!

-Ишь ты! – вновь сощурилась Ульянка. – слышать она не хочет! И чем же, скажи, та Кулина тебе досадила? Молчишь? Вот то-то и оно, что молчишь! – припечатала она, глядя, как смущенно умолкла Леся, погрузившись в созерцание очередной расшитой сорочки, вынутой ею из сундука.

-А Данилку все же забудь – вот тебе мой добрый совет, - сказала Ульянка печально и тихо. – Хороший-то муж – он в любом звании хорош, будь он хоть мужик, хоть шляхтич; за ним жить – что за стеной каменной укрыться. Да только Данька твой не стена вовсе, а тын подгнивший!

И вновь от этих слов недобро вспыхнули темные очи, взметнули ресницами. Ульянка уже без тени улыбки осадила подругу:

-Ты на меня не зыркай, я не скажу худого. И говорю тебе: брось ты его, покуда сам он тебя не бросил да на смех не выставил!

-На смех? – опешила та.

-А ты что думала? Над тобой и теперь уж вся Длымь потешается, а он только и знает, как бы половчее в кусты шмыгнуть! Любил бы он тебя – так бы не делал. Да ты не журися: уж коли он и любит кого, так скорее тебя, чем другую. Я тоже ведь не слепая: знаю, как он глядит на тебя, когда ты не видишь. Да вот в чем беда: он ведь только одно и может: улыбнуться да подмигнуть, а больше от него и ждать нечего.

-Да откуда ты знаешь? – вздохнула Леся, сдаваясь. – Много ли ты сама-то в жизни видала?

-Ты столько же видала, да больше проглядела, - усмехнулась в ответ Ульянка. – Какие хлопцы за тебя в огонь и в воду пошли бы, скажи ты хоть слово! А ты знай в одного вцепилась, а кругом и поглядеть не хочешь!

И тут Леся вновь заговорила решительнее:

-Вот ты, Уля, мне пеняешь, а сама-то вконец Васю извела! Как он изныл по тебе, а ты все – ни да, ни нет!

-Так молода я еще, шестнадцати не сравнялось! – засмеялась Ульянка. – Да и Василь теленок еще, куда мне такого мужа!

-Вот видишь, - торжествующе заметила Леся. – Данилку моего хаешь, а сама, выходит, то же самое делаешь.

-А ну тебя! – отмахнулась весело Ульянка. – К тебе с добром, а ты все вверху дном, сама же у тебя и виновата окажешься! Я ведь так зашла к тебе – поболтать. Савки-то, я вижу, дома нет, при нем ты скрыню бы не открыла!

Да, сердиться долго на Ульянку было невозможно: такая она была веселая, беззаботная и как будто и впрямь искренне к ней расположена. Лесе она тоже нравилась: это была одна из немногих девушек, с которыми у нее были неплохие отношения, однако так тесно они сблизились совсем недавно – после того, как Лесю на купальском празднике избрали Додолой, и она захмелела от поданного ей коварного напитка.

С тех пор Ульянка отчаянно старалась расшевелить думчивую, замкнутую Лесю. Иногда ей это удавалось: девушка становилась живее, веселее глядела, чаще и приветливей улыбалась. Но случалось нередко, что посреди веселого разговора набегала вдруг на ее лицо тень прежней тяжелой задумчивости, и ничего она уже кругом не видела и не слышала, и достучаться до нее было невозможно.

Старые Галичи приветствовали эту новую дружбу, особенно Тэкля. Прежде-то она, бывало, все ворчала на внучку:

-И что ты все одна да одна? Хоть бы подружку завела какую, а то все кругом одного Янки вьешься! Про Янку слова худого не скажу: парень он хороший, разумный, добрый, да вот тебе-то он что за товарищ? Ему свое, тебе – свое! Ходи до него, конечно, будь ласкова, да только не дело это: с ним одним дружбу водить, и других людей тоже забывать не след.

-Да что вы, бабунь, - отвечала Леся, от неловкости заливаясь румянцем. – Нешто я с ним одним? Мы вот и с Владкой тоже хороводимся…

-Э, да что там та Владка! – вздыхала Тэжля. – Ложка в бане не посуда, девка бабе не подруга!

А теперь, когда к ним забегала веселая и живая Ульянка, Тэкля всегда довольно кивал и улыбалась:

-Давно бы ты за ум взялась!

И вот теперь Ульянка мельком оглядела весь ворох нарядов, вываленных на лавку из сундука, и деловито спросила:

-Ну так ты выбрала, что завтра оденешь?

Леся выбрала ту самую вишневую казнатку с алыми шелковыми шнурами, которую надевала минувшей осенью на Владкину свадьбу. Но теперь, когда она заметно развилась телом, казнатка будет сидеть на ней значительно лучше. Собственно говоря, девушка остановила на ней свой выбор еще и потому, что очень уж хотела быть одетой так же, как на той свадьбе, где она встретила Данилу. Своим нарядом ей хотелось и ему напомнить о той, первой встрече – хотя она и не слишком надеялась, что он придет. Рассудком она понимала, что Даниле намного уместнее справлять праздник урожая у себя в застянке (а то, что в Ольшанах вполне могли выбрать для праздника другой день, ей отчего-то и в голову не приходило). Ну что ж, пусть не ему, так хоть самой себе напомнит она о том давнем счастливом дне, когда светлым лучом засветилось в ней первое долгожданное чувство, когда вдруг ощутила она себя защищенной от всего мирского зла, когда и сама она вдруг стала сильнее и увереннее, словно сама мать-земля влила в нее свежую силу. Потому и наденет она ту же казнатку, и так же уложит на голове свои длинные косы, тем боле, что тогда и Панька – а уж этот завтра непременно явится! – не сможет за них больно дергать.

-А ты ко мне ближе стой, - наставляла Ульянка. – Когда ты одна, ты слабее глядишься, вот и рад всякий обидеть!

-Вот хорошо-то! – обрадовалась Леся. А то я уж думала, куда мне и деваться? Одной-то и впрямь неловко…

-Вот и держись меня, далеко не отбивайся! Да смотри: плясать тебя позовут – так ты не робей!

-Уж постараюсь! Да только ты знаешь, плясать-то я… не дюже ловка.

-Да уж не хуже других, не скромничай! – заверила подруга. – Ты вспомни, как толстуха наша Марта пляшет – едва поворачивается! А Дарунька та же – что твоя оглобля в лентах! И ничего: ходит себе гоголем, не хуже иной красавицы. Так ты не робей – и все будет славно! И Додола из тебя вон какая гарная вышла, и завтра всех затмишь, Доминика со злости удавится! Ну, бывай здорова!

На другой день веселье и гульба на убранном длымском поле кипели вовсю. Пожаловало немало пришлого народу: и поселяне из соседних деревень, и даже шляхтичи из нескольких застянков, в том числе и из Ольшан. Хоть шляхтичи и не скрывали своей неприязни к длымчанам, однако это не мешало им наведываться в Длымь на праздники, которые по праву слыли самыми веселыми во всем повете. Среди прочих пришел и Данила, к превеликой радости своей обожательницы. Явился, разумеется, и Апанас, к превеликому ее огорчению. На сей раз он приволок с собой какую-то сухую колючую ветку, принадлежавшую некогда боярышнику, и этой веткой уже примерялся колоть и царапать свою всегдашнюю жертву. Однако очень скоро ему пришлось оставить эти попытки, ибо Ульянка так решительно на него цыкнула, что у Паньки отвалилась щербатая челюсть, а тут еще подошел Василь, привлеченный Ульянкиным криком, и без долгих церемоний отвесил тумака неучтенному отпрыску могучих и всесильных Островских.

Ульянка ввела Лесю в девичью стайку. Девушки приняли ее без особого тепла, но и без видимой вражды, за исключением одной лишь Даруньки, которая все кусала губы и поворачивалась к ней задом. Все же остальные – и добродушная толстушка Марта, и Виринка, которую в девичьем кругу по-прежнему только терпели, но особо не привечали, и Агатка, и Василинка, и даже признанная длымская королева Доминика – были сегодня настроены вполне спокойно и мирно. Леся от этого слегка растерялась, и хотя Ульянка все время пыталась вовлечь ее в общую беседу, она по-прежнему робела и отвечала невпопад.

Доминика, по своему обыкновению, гордо и чуть небрежно царила; кавалеры, как всегда, кругом нее вились тучами, а она старательно играла свою роль, одаривая хлопцев благосклонными взглядами, не лишенными, впрочем, известного высокомерия. Однако и эти две девушки в тени тоже не оставались. Бойкая и миловидная хохотушка Ульянка сразу привлекала внимание, особенно людей незнакомых, однако они поневоле дольше заглядывались на стоявшую подле задумчивую Лесю – в глубине ее темных очей таилось что-то неведомое и загадочное, что нее часто увидишь в глазах других девушек. Хотя далеко не у всех и хватало желания долго смотреть в эти очи, ибо чуть ниже располагалось нечто еще более занятное. Дело в том, что знаменитая вишневая казнатка, туго охватившая ее тонкую талию, очень низко открывала грудь – пока еще небольшую, но уже крепко налившуюся, которая притом очень красиво выступала вперед, натягивая вишневое сукно казнатки и шелковые витые шнуры, стянувшие ее спереди. В вырезе казнатки виднелась тонкая полотняная рубашечка, собранная у шеи и застегнутая на плоскую красную пуговку, из-за чего образовалась довольно большая длинная прорезь в виде капли, сквозь которую проглядывал живой и теплый бархат палевой кожи, и хотя эту прорезь частично закрывали яркие бусы, что в три ряда спадали на грудь, но обнаженное тело светилось под ними еще более возбуждающе.

Леся надеялась, что теперь, когда она попала в девичий круг, у нее будет больше возможностей полюбоваться Данилой. Он, конечно, займет свое новое место возле Доминики, и она, Леся, сможет подобраться к ним поближе и слышать ревнивым ухом все, что он ей будет говорить; а быть может, ей даже удастся каким-нибудь способом помешать ему за ней ухаживать – правда, она еще не придумала, как именно это можно сделать.

Однако надежды ее не оправдались: Данила пока даже близко не подходил к Доминике – возможно, как раз потому, что поблизости находилась она, Леся. Он присоединился к длымским хлопцам, стоявшим неподалеку, однако не было похоже, чтобы он принимал участие в разговоре, а только с равнодушным и скучающим видом глазел по сторонам; несколько мимолетных взглядов, кажется, бросил и на Лесю, что ее немного утешило.

Между тем на поле вынесли несколько деревянных скамей, установили цимбалы. На скамьях расположились музыканты с дудами-волынками, гудками, жалейками, а у одного старика был весьма необычного вида инструмент, вроде лука для стрельбы. Это странное сооружение представляло собой крепкую изогнутую палку с натянутой на ней жилой. Эта палка одним своим концом приставлялась к зубам, что усиливало низкое и глухое дрожание единственной струны. Среди музыкантов были также и братья Луцуки со своей скрипкой, на которой они должны были играть по очереди; к ним пристроился и Митрась, который за лето успел наловчиться немного играть. Митрась имел хороший слух, был понятлив, хотел учиться и, если бы ему уделяли чуть больше внимания, он, несомненно, добился бы больших успехов. Однако у братьев не хватало ни времени, да, честно говоря, и желания заниматься с мальчишкой. Они лишь показали ему, как держать скрипку, как прижимать пальцами струны, меняя высоту звука, как водить смычком, чтобы добиться долгого звучания или, напротив – отрывистого и легкого. Старший растолковывал более спокойно, а вот Санька не мог обойтись без резких слов и щелчков по лбу. Но он играл лучше брата, и Митрась предпочел бы, чтобы обучал его Саня.

-Гляди, гляди! – оповестила народ всегда все знающая Виринка. – Уж скамейки расставили, скоро играть зачнут!

-Ну, Лесю, держись! – подтолкнула ее Ульянка. – Теперь кавалеры на тебя градом посыпятся!

От волнения Лесю охватил озноб: она уже видела в своих мечтах, как возле нее гурьбой толпятся, оттирая один другого, претенденты на первый танец, а она, краснея, не знает, кого и выбрать, чтобы другие не обиделись.

Но ничего подобного не произошло. Едва заиграли стремительный крыжачок, как Вася тут же умчал от нее Ульянку, а она так и осталась стоять, разочарованная и слегка испуганная. Других девчат тоже разобрали, и она осталась совсем одна, а вернее, вдвоем с ненавистной Дарунькой, которую тоже никто не приглашал.

А Данила пригласил-таки Доминику. Широко раскрытыми глазами, полными слез и отчаяния, следила Леся за этой парой. Она видела, как Данила, не отрывая глаз, любовался первой длымской красавицей, а она с победным видом позирала вокруг. Леся знала, что ее горькое отчаяние лишь пуще радует эту бессердечную красавицу, но у нее не хватало сил сдержать слезы.

Проходившие мимо незнакомые и полузнакомые люди пристально ее разглядывали, но приглашать на танец не торопились, так что она по-прежнему оставалась в одиночестве.

Следя за Данилой, она вдруг увидела в толпе Янку. Он стоял довольно далеко от нее, так же безрадостно глядя на танцующих. Его высокая, как жердь, фигура устало понурилась, плечи безнадежно поникли. Он тоже, видимо, чувствовал себя безмерно одиноким.

Леся начала проталкиваться к нему. Больше всего на свете ей вдруг захотелось, как в детстве, от всей души расплакаться в его рукав, но только чтобы все остальные пропали куда-нибудь, сквозь землю бы провалились, чтобы не было больше ни визгливой музыки, ни шума, ни всей этой пестрой галдящей толпы; чтобы вообще никого не было поблизости, чтобы никто – ни Ульянка, ни Вася, ни Дарунька, ни Данила с его раскрасавицей Доминикой – никто не видел бы, как она плачет. А сейчас ей одна лишь гордость не давала заплакать, дать своим недругам еще один повод для злобной радости.

Наконец она добралась до него, уткнулась лбом в костлявое плечо. Он ласково и рассеянно погладил ее по голове, провел крупной теплой ладонью по толстым косам, уложенным кругом головы – очень осторожно, чтобы не помять атласные ленты и яркие цветы, которыми она украсила прическу.

Нарядная, юная, она и сама казалась пламенеющим нежным цветком рядом с его блекло-бурой свиткой, накинутой поверх вышитой – так уж и быть, ради праздника! – рубахи. Он знал, что танцевать ему нынче едва ли придется, а стоя на месте, долго ли простынуть без теплой свитки?

-Что, горлинка, невесело тебе? – вздохнул он сочувственно.

-Может, уйдем отсюда, Ясю? – спросила она угрюмо.

-Да я бы давно ушел, - отозвался он, - да только Митранька мой тут со скрипкой, как же мне уйти?

Леся пропустила еще несколько танцев; все это время она так и простояла возле друга, крепко держась за его рукав. Она уже и надеяться перестала, что кто-нибудь пригласит ее на танец, когда вдруг почувствовала, как ее несмело тронули за локоть. Оглянувшись, она увидела Хведьку Горбыля. Подросток неуклюже переминался с ноги на ногу, от смущения заливаясь свекольным румянцем, в котором тонули даже веснушки. Он, конечно, тоже все это время проторчал где-то неподалеку, глядя на не преданными глазами и все не решаясь подойти близко, и лишь теперь вот набрался смелости.

Леся приняла его приглашение – с кем еще ей было танцевать? Да и Янка сам подтолкнул ее к нему навстречу.

Однако тут же Леся пожалела об этом: увалень Хведька двигался весьма неловко, вел ее все время куда-то не туда, то и дело натыкался на других танцующих, да еще и без конца наступал ей на ноги, так что все Лесины чувства свелись к опасению за свои красивые черевички, которые она так берегла. Так что нетрудно представить, с каким облегчением вздохнула девушка, когда танец кончился, и Хведька с тяжелым вздохом отвел ее на место.

И уж на сей раз ей не пришлось застояться долго: ее тут же подхватил Вася Кочет, и они вихрем понеслись в числе других пар. Вот с Васей танцевать было одно удовольствие: он считался одним из лучших плясунов у них на селе, да и сама она, как бы ни скромничала, а танцевала, однако, не хуже прочих. В паре с Васей она вдруг ощутила себя свободной и резвой, словно внезапно опали путы, что связывали до сих пор ее ноги. Многие на них теперь заглядывались, и она радовалась, что ею любуются. Теперь уже и сама она с гордостью и задором посматривала на Доминику, которая снова танцевала с Данилой. Доминика, разумеется, отчаянно делала вид, что ее все это совершенно не беспокоит, а на лице Данилы – она была в этом уверена! – промелькнуло легкое разочарование.

Василь к тому же оказался хорошим защитником. Когда Дарунька, которой удалось-таки подцепить себе кавалера из пришлых, подобралась к ним вплотную и попыталась подставить Лесе ножку, Василь невозмутимо опустил ей на ногу свой тяжелый сапог, умело поддержав при этом Лесю. Придавил, правда, не слишком сильно, но Дарунька все равно ойкнула.

И вот когда Василь после танца вел на место раскрасневшуюся, возбужденную Лесю, ей вдруг пришло в голову спросить его:

-Васю, а как же это ты догадался меня пригласить? Ты ведь меня прежде в упор не видел, все на Ульянку глядел!

Не умеющий лукавить Вася только вздохнул в ответ:

-Да вот Ульянка мне и велела. Так и сказала: либо ты зараз будешь с Леськой плясать, либо я тебя знать не хочу! А сама с другим пошла…

Обиженная Леся молча вырвала у него руку и, не оглядываясь, пошла прочь. Василь, кажется, что-то крикнул ей вслед, но она не расслышала из-за стоявшего кругом гвалта, да еще из-за того, что и не хотела его больше ни видеть, ни слышать.

Ах, почему не ушла она сразу с этого постылого места? Почему остановилась, укрыла лицо вышитым рукавом, отирая прорвавшиеся слезы? Лучше бы и вовсе ей здесь было не появляться, не показываться…

Нежданно услыхала она за спиной густой и низкий мужской голос:

-Ну что, девчино, пойдем попляшем?

Она вздрогнула и обернулась – он стоял прямо перед ней – здоровенный детина, совершенно незнакомый. Высокий, почти с Яся ростом, но много шире его в плечах и на вид гораздо внушительнее. Еще мельком заметила крутые румяные щеки, подернутые темной щетиной.

Она не успела ни отказать, ни даже разглядеть его толком, а он уже хозяйским жестом подхватил ее за талию и помчал по кругу. Рука у него была горячая и, кажется, потная; он то и дело пошевеливал пальцами, поглаживая ее по телу, и все пытался привлечь поближе к себе. Это ей очень не нравилось, однако еще больше не нравился шедший от него тяжкий дух: то ли вина, то ли конюшни, то ли давно не мытого тела. Она наконец пригляделась к нему: молодой, лет двадцати – двадцати пяти, и при этом далеко не урод. Судя по тому, как развязно он держится, явно избалован женским вниманием. Вот и теперь беспокойные сальные глаза то и дело заглядывали в знаменитую прорезь на ее сорочке (знала бы прежде – нипочем бы не надела!), а полные чувственные губы плотоядно ухмылялись.

Он был не просто ей неприятен; она смутно подозревала, что человек это нехороший, и прямо-таки всей кожей чувствовала исходящую от него опасность. Кроме того, ее не покидало ощущение, что и сама она что-то делает неправильно, не так. Девушка огляделась по сторонам и с ужасом увидела, что опасения ее подтверждаются: повсюду встречала она недоуменные, осуждающие взгляды односельчан. Доминика с самым что ни на есть оскорбленным видом отвернулась прочь, Данила с легким презрением кривит губы. Митрась на скамье музыкантов отчаянно вытаращил глаза и разинул рот; при этом рука его, как вела по струнам смычок, так и застыла в немом изумлении. Еще она увидела, как побледневшая маленькая Зося одной рукой вцепилась в Андрейку, а другой, вся дрожа, указывает прямо на них; и вот уже они оба что-то наперебой объясняют подошедшему Янке, и Леся видит, как лицо его все больше напрягается и мрачнеет. Что же такое, в чем же дело?

Между тем непрошеный кавалер пытается завести с ней беседу.

-Как тебя хоть звать-то? – бросил он чуть небрежно.

-Алена, - ответила она рассеянно.

-Я Микола. Ты здешняя? Да я и без того вижу, что здешняя, где еще таких девок найдешь?

-Каких? – проронила она устало.

-Ну, не красоток, верное дело. То есть, на сей счет ничего не скажу, краше ваших девок по всему повету не сыскать, да только и нас красотками не удивишь: к нам других-то и не берут. Одна только и есть ворона щипаная, ну да про нее и речи нет. А вот есть в ваших девках что-то такое… ну, как бы это сказать… Нет, не дается… Ну, да ладно! Так вот есть у ваших девок что-то вот эдакое… не во всех, конечно, но вот в тебе точно есть!

Надо же, что-то в ней есть! Подумать только, все говорят, будто в ней что-то есть, а она сама хоть бы знала, что именно! И Райка тоже, помнится, говорила что-то такое… Райка, Райка… При чем же тут Райка? Какое отношение может иметь она к этому хмырю? Ага, кажется, до нее теперь стало кое-что доходить… О Боже! Если и впрямь она верно догадалась, то… Какой ужас!

Она не помнила, как закончился танец, и как непрошеный кавалер (а танцевал он, кстати говоря, очень даже недурно) оставил ее. Она пришла в себя лишь тогда, когда вдруг обнаружила себя окруженной соседями и родными, которые толпились вокруг, нестройно галдели, о чем-то наперебой ее расспрашивали, что-то объясняли, за что-то стыдили… Чуть в стороне крайне сердитая Ульянка разносила в пух и прах бедного Васю, а он стоял, жалко понурившись, не смея поднять глаза.

-Все ты виноват, пень сосновый! Кто тебя за язык тянул?

-Да кто ж знал-то… - беспомощно оправдывался Василь.

-А своей головы на плечах нет? – не унималась та. – Или она у тебя половой набита?

Небрежно раздвинув плечами толпу соседей, прямо к Лесе шагнул Горюнец, крепко стиснул за плечи.

-Ты его знаешь? – спросил он сурово. – Кто он, откуда? Он тебе назвался? О чем вы говорили?

-Нет, не знаю, - пробормотала Леся, затрудняясь ответить на все вопросы разом. – Какой-то Микола… В первый раз его вижу…

-Дура! – звонко крикнул откуда-то протолкавшийся Андрейка. – Ведь это же тот самый!

-Какой еще «тот самый»? – устало спросила Леся.

-Ну как же! Тот гайдук из Островичей, мы его встретили тогда на дороге, я и Митрась – ну помнишь, когда все еще беглую девку искали! И Зоська с нами тогда была, едва схорониться успели… Еще чуть, и стоптали бы нас копытами!

Она вся внезапно оцепенела, и жаркий румянец сбежал с лица. Так вот оно что! Гайдук, супостат! Эта мысль и прежде вертелась у нее в голове, да только верить ей все никак не хотелось. Так, значит, вот с кем только что кружилась она в буйной пляске, вот кто пожимал ее за талию потной ладонью! А она-то надеялась, что это просто какой-то нахальный шляхтич из близлежащего застянка. Подумать только, ведь сама же поносила их на все лады, посылала им на голову и чуму, и холеру, и все мыслимые беды!

И если бы встретилась она с этим молодчиком не на танцах, при всем честном народе, а где-нибудь в лесу, один на один…

-Чего он от тебя хотел? – продолжал допытываться Янка.

-Поплясать, наверно, - ответила она. – Что же еще на танцах-то делать?

-Ишь ты, поплясать! – ввернула словечко Даруня. – А то кому больно надо: с тобой плясать! Небось, опять у них кто убег, а этого к нам и заслали!

-Не похож он на соглядатая, - усомнился дед Юстин. – Уж больно приметен. Данька Вяль и то бы лучше сгодился…

Ох, сейчас они еще и Даньку приплетут, только этого ей и недоставало! Где он, кстати?

Она беспокойно оглянулась кругом – Данилы нигде не было видно.

Народ меж тем с глухим ропотом стал расходиться. Проходя мимо, Дарунька больно толкнула Лесю острым локтем:

-Ну что, наплясалась с гайдуками погаными? Не будешь теперь нос кверху драть!

Каждый, проходя мимо, награждал ее каким-нибудь обидным словечком или неодобрительным взглядом. Сгорая от стыда и чувства вины, девушка рассеянно теребила пальцами свой расшитый передник.

Наконец, возле нее остались только Юстин, Тэкля, Савел да Горюнец с Митрасем.

-Осрамилась! – мрачно вздохнул Савка. – Под замком тебя, что ли, держать?

-Оставь ты девчину в покое, без того уж все ее заклевали! – вступился Янка, ободряюще поглаживая по плечу свою любимицу. – Она же не знала…

-Хм, не знала! А глаз у нее что же, нет? Или полова у ней в голове, как тут уже было сказано? Нет уж, Аленка, теперь я за тебя точно возьмусь! Чтобы ты у меня теперь и глядеть не смела на хлопцев, слышишь?

-Да тихо ты ужо! – остановила его Тэкля. – Разошелся!

Савка беспрекословно умолк, рассердясь на себя за то, что увлекся и допустил свою всегдашнюю ошибку: принялся жучить Леську, забыв при этом о присутствии матери. Ничего, потом он выскажет все, что о ней думает! А пока лишь бессильно оскалил зубы:

-Через тебя и сам головы не ухоронишь! Полынь горькая, не девка!

Вечером того же дня Леся и Горюнец сидели на крылечке Горнцовой хаты и негромко разговаривали.

-Ясю, - спрашивала девушка. – А почему ты думаешь, что этот… гайдук хотел у меня что-то выпытать?

-Это не я думаю, это Дарунька твоя сказала, - отвечал Горюнец. – А той что бы в голову ни взбрело, лишь бы гадость какую тебе высказать, сама ведь знаешь!

-Ну а ты, Ясю? Ты ведь тоже у меня все пытал, о чем мы говорили.

-Да я о другом подумал, - ответил Ясь. – Я же видел, как он глядел на тебя.

-Ну, то диво невелико, - отмахнулась Леся. – На меня многие так глядят.

-Не так, - перебил Ясь. – Он так на тебя глядел, словно припоминал, где он прежде мог тебя видеть…

-Да где угодно! – пожала она плечами. – Хоть в поле, хоть в церкви.

-Угу, - кивнул он. – А еще на реке, в моей лодке, в лунную ноченьку…

У Леси застыла кровь от внезапного ужаса. Так вот оно что! А она-то еще радовалась на свои темные косы: что, мол, нипочем не спутать с белокурыми Райкиными! А про то и забыла, что таких волос не то что у Райки, а почитай что и по всему повету больше ни у кого не найдется. А впрочем, вдруг да не вспомнил гайдук? В конце концов, тогда, на реке он мог видеть лишь зыбкую призрачную фигуру, полускрытую волнистым туманом, а здесь перед ним была живая, полнокровная девушка в праздничном ярком наряде. И косы ее сегодня были затейливо уложены и убраны цветами и лентами, и вишневая казнатка с клетчатой зеленой паневой не слишком напоминали то белое одеяние, в котором она тогда пугала гайдуков. Бог милостив, глядишь, и впрямь не вспомнит… А может, и не было его тогда на реке, она же не знает.

-Как ты думаешь, Ясю, - решилась она спросить, - он Яроське расскажет?

-А перун его ведает, - ответил тот. – Может и не сказать. Не единый же свет у него в окне – тот Яроська. Да и сказал бы – не так все страшно. Доказать они все равно ничего не докажут, а панских гайдуков стеречься – для тебя ведь не вновь.

-Не вновь, - ответила она.

Но тут, единым прыжком перелетев через перелаз, на дворе явился Митранька.

-Ну что, сидите? – спросил он весело.

-Посиди и ты с нами, - откликнулась девушка.

Митрась охотно присел возле нее на ступеньку.

-Ты бы послушала, что по селу бабы гутарят, - начал он, не успев даже умоститься поудобнее. – Ни о чем другом и не говорят, все про того гайдука.

-Дюже ругаются? – с тревогой спросила девушка.

-А, так вот ты о чем! – понял Митрась. – Да нет, на тебя никто и не ругается вовсе. Одна Дарунька свое гнет: вот, мол, добрые хлопцы на нее и глядеть не желают, так она с гайдуком побежала!

-Знать бы только: чем я им нехороша? – вздохнула Леся.

-А что тут знать? – слегка удивился Митрась. – Известное дело: боятся они тебя. К тебе подойди попробуй: ты сразу либо прочь погонишь, либо на шее повиснешь, ровно хомут, или вот это монисто твое… Да только монисто хоть снять можно, а от тебя куда деваться станешь? Вот они и стерегутся – от греха подальше! Видят же все, как тот панич с тобою вляпался: не гадал, не чаял, а попался, что тот кур в ощип!

От этих слов вся она так и вспыхнула, словно алый колючий шиповник, и хотела уже что-то сердито ответить, но тут случайно взглянула на Янку и смутилась, уловив какую-то странно-печальную иронию в его глазах.

-Что же он все ходит до нас? – спросила она тихо. – Кабы я так противна ему была – и носа бы не казал, близко бы не подходил…

-Да он к тебе и не подходит, - усмехнулся мальчишка. - В сторонке все держится, а то еще возле Доминикиной юбки. А что в Длымь к нам шастает – так, верно есть у него тут дела и помимо тебя. Прежде он к Луцукам все льнул да к Павлу, а теперь, я гляжу, Хведьку стал обхаживать. Хведька-то у нас молодой, ему, поди, лестно, что взрослый парень с ним дружбу водит, да притом какой-никакой, а шляхтич. Да только и тут его дело не выгорит: Хведька отцовы наказы твердо помнит.

Лесе нечего было на это ответить, и стало ей до того тошно и горько, что никак не могла она дольше оставаться здесь, на этом милом ее сердцу крылечке, на котором она так любила сидеть вечерами, провожая долгие алые зори – и с Ясем, и с его матерью, покойной Агриппиной

-Пойду я, - проронила она глухо, отводя при этом глаза.

-Да посиди еще! – попытался было остановить ее Митрась, но дядька незаметно дернул его за рукав.

Леся медленно прошла через двор, затем привычно-легко перескочила перелаз. Ее пестро-зеленая панева чуть взметнулась на прощание и скрылась за высоким тыном. Митрась видел, как над темной стеной плетня проплыла ее низко склоненная голова, отягощенная тяжелыми косами и все еще убранная яркими лентами и цветами. А мальчишке вдруг отчего-то тоскливо подумалось, что завтра он уже не увидит этой легкой изящной головки с тяжелыми косами, этих карих туманных глаз, этой тонкой загорелой руки, которой она в последние дни слишком часто тайком отирала слезы. Отчего ему так подумалось? Он и сам не знал, и лишь тоскливо провожал ее взглядом. Дядька тоже молча глядел ей вслед, и лишь потом, когда она скрылась из виду, Митрась решился взглянуть на него.

-Не трожь ты ее с этим, - сердито бросил Горюнец. – Все равно она слушать не станет, только попусту до слез доведешь…