Глава восемнадцатая

Лучина дрожала и чадила; огромные черные тени вздрагивали на стенах; голоса звучали приглушенно.

Рыгор, сидя в углу и бормоча под нос какую-то песенку, что-то чинил. Авгинья вынимала из печи горшки, охая и жалуясь. Младшие хлопчики пристроились на лавке возле окна – Санька уныло глазел на улицу, где было уже трудно что-то разглядеть от сгустившейся темени, а Янка теребил и гладил против шерсти сидящего у него на коленях котенка. Тот все время порывался удрать прочь, но Янка всякий раз хватал его и не пускал.

-Вот я и снова одна баба в хате, - плакалась Авгинья. – То Артема отделили, потом бабка померла, светлая ей память, а теперь вот и Степку с Владкой в свою хату проводили. Опять теперь вся работа на мне: и прясть, и ткать, и жать… А у меня-то уже и силы не те…

-Есть о чем плакаться! – бросил Рыгор. – Некого тебе больше пилить да шпынять, да работой гробить! А бабку ты сама же со свету согнала нравом своим гадючьим. Сама же все денечки считала, покуда помрет, ай не помнишь?

Авгинья перестала причитать и стала в позу, вызывающе подперев бока.

-А ты что думал – счастье мне, что ли, большое в этом аду вашем жить? Загубил ты, злодей, мою молодость, век мой заел, да и теперь еще жизни мне не даешь, воздуха ему жалко! Гранька жива была – все на Граньку глядел, оттого ведь и жена своя худа стала! А и померла – все одно покоя мне нет, горемычной!..

-Ты Граню не трожь! – резко оборвал муж. – Я за один ее волос таких, как ты, дюжину бы отдал!

-Ишь ты, «не трожь»! Она из меня всю кровь выпила, все жилы вытянула! Я ночей не спала, очи все докрасна выплакала – все из-за нее, паскудной! А теперь – я же ее и не тронь! Янка, кончай ты животину терзать! – крикнула она младшему сыну.

-Ты, баба, вот что, - строго остановил Рыгор. – Сама ведь знаешь, не хотел я тебя за себя брать, да батька мне велел, светлая ему память! Все грехи я ему, покойнику, простил, только этого простить не могу. И знаешь ты сама, что всегда была мне постыла. Но поправить теперь ничего нельзя, и это ты тоже знаешь. И т о г д а уж было поздно, а теперь и подавно. И я тебе вот что скажу: хоть и постыла ты мне, а другой женки все равно Бог не дал, а потому, коли перестанешь меня поедом есть – глядишь, и доживем свой век как-нибудь… не хуже людей.

Перебранку меж супругами прервал частый, нетерпеливый стук в дверь. Санька нехотя поднялся, прошел в сени, отодвинул щеколду – и тут же едва успел податься в сторону: чуть не сбив его с ног, в хату ввалился измученный, промокший до нитки Горюнец.

-Ясю, ты? – ахнул Рыгор. – Что случилось? Да ты проходи, садись на лавку.

Оставляя за собой мокрые следы, Янка добрался до лавки и опустился на нее в полном изнеможении, подперев голову руками.

-Ну, хорош! – прошипела Авгинья. – Хоть бы лоб, входя, перекрестил! А уж наследил-то, грязи-то приволок!..

-Ну, что случилось? – подсел к нему Рыгор, не обратив внимания на женин выпад.

-Беда, дядь Рыгор! - еле выговорил Янка, с трудом переводя дыхание.

-Что такое?

-Митрась пропал.

-Митрась? – не веря своим ушам, встрепенулась и Авгинья. – Как пропал? Когда?

-С утра по грибы ушел и не вернулся. Я словно чуял что-то, и пускать-то мне его не хотелось.

-Так что ж не запретил?

-Не успел. Я ушел корову доить, а он уж и собрался, и след его простыл. Господи, чуял же я, что не надо бы ему ходить, неладно в лесу, неспокойно… Я и Леське-то вчера еще не велел дальше околицы уходить, а Митранька ведь тоже малец еще… Думает, верно, что он-то хлопец, ему не опасно…Уж и темнеть стало, и дождик прошел, и давно бы пора ему дома быть. Все кругом обегал – нет нигде! Не знаю, что мне и думать теперь – в овраг ли сорвался, в болоте увяз? Говорил же ему: не ходи на болота!

-Ну, добре! – кивнул Рыгор. – Ты погоди трошки, я только свитку накину – вместе пойдем хлопца искать!

-Я тоже пойду! – вскочил и Санька. От его прежней унылой вялости не осталось и следа: глаза горели, острые маленькие кулаки крепко сжались.

-И я! – эхом отозвался младший братишка.

-А ты дома сиди!

-Ступай-ка ты лучше до соседей, поднимай мужиков на ноги, чтобы собирались все в лес, – распорядился отец.

Санька побежал в сени – одеваться. Янка-маленький, позабыв про котенка, увязался следом. Из сеней тут же послышались их заглушенные голоса.

-А ты куда? Сказано было- дома сиди!

-А ты мне что за указ? Я тоже хочу соседей звать, Митраньку искать! Один ты, что ли, за него тревожишься?

-Как же, так тебя и пустили в лес Митраньку искать, клопа такого!

-Да ступайте вдвоем! - крикнул из горницы Рыгор. – Нашли время спорить.

Горюнец на лавке не шевельнулся, не дрогнул. Измученный страшными догадками, он не воспринимал уже ничего, что происходило вокруг.

-Может, дома останешься? – осторожно спросил Рыгор.

Тот помотал головой.

-Нет, дядь Рыгор, опять в лес пойду.

-Да ты уж находился по лесу-то! Ноги, гляди, все мокрые! Посидел бы – и без тебя его сыщем.

-Нет…

Не прошло и получаса, как черный ночной лес загудел людскими голосами, осветился множеством огней. Тут и там слышались протяжные оклики:

-Эй, Митрасю!

-Митранька, ау-у!

-Эге-ей!

Время от времени искавшие его люди сталкивались друг с другом, обменивались короткими фразами:

-Ну, что?

-Да как видишь: нет нигде. Верно, уж и искать-то его без толку. Пропал, верно, сгинул. А жаль: хороший был хлопчик, занятный!

И снова расходились – опять бродить по лесу, искать сгинувшего хлопчика, уже догадываясь, что ничего они так и не найдут, только напрасно проходят.

Леся потихоньку, крадучись, выбралась из хаты. Она собралась было искать его вместе со всеми, но Савел и бабушка резким окриком велели ей остаться дома. Она промолчала, но кровь горячих предков снова вспенилась в ее жилах. Как, ей не верят, считают ее маленькой дурочкой, боятся, что она заблудится в родном лесу, где ей знаком каждый корешок, каждая веточка! Да она с закрытыми глазами найдет дорогу домой! Или позабыла бабка Тэкля, как ездила ее бедовая внучка вверх по реке на Янкиной лодке мимо притаившихся в кустах гайдуков, мимо застывшего у окна Ярослава, да еще ночью, одна? То есть, не одна, конечно, вдвоем с Райкой, но какой от нее был прок? С честью прошла она это трудное и опасное испытание и заслужила право носить золотые обереги праматери Елены, так в чем же дело? Про обереги, правда, никто, кроме них с Ясем, так и не знает, однако это еще не причина запирать ее одну в пустой хате, когда у лучшего друга случилась такая беда, и вся деревня кинулась к нему на помощь!

Леся вылезла через окно, выходившее на улицу, и тихонько отправилась следом за всеми в лес.

По правде сказать, она, как и все остальные, не очень-то верила, что Митрась отыщется. Мальчишка прекрасно знал дорогу и уже давно бы пришел домой сам. Нет, с ним определенно что-то случилось!..

Лапти и онучи скоро промокли, отчего ноги стали неподъемно тяжелыми; низ свитки тоже совсем измок. Сама она уже шаталась от усталости и тяжести промокшей одежды, но все еще упрямо звала во тьму:

-Митрасю, Митрасю!..

Мертвое молчание оставалось ей ответом; ни звука, кроме шуршания мокрой листвы под ногами.

Слезы отчаяния и жалости сжимали ей горло. Ей вспомнилось, как сначала, когда Митрась только появился у них в Длыми, она отнеслась к нему настороженно и недоверчиво, ревновала к нему Яся. «Зачем он здесь, лучше бы его не было!» - думалось ей тогда. И вот теперь эти ее давние тайные думы сбылись, и Митрася больше нет, и как же тяжко ей теперь…

Факел в ее руке задрожал, задымил и потух, и девушка оказалась в полном мраке, в сырой, черной, непроглядной мгле. С непривычки она поначалу не могла разглядеть даже ближайших кустов. Сперва она беспомощно озиралась по сторонам, затем стала нашаривать в кармане свитки кремень с огнивом, и тут почувствовала, как ее крепко схватили за рукав. Леся замерла на месте; сердце так и упало в самые пятки. Но тут она перевела дух и облегченно вздохнула: это была всего лишь маленькая Зося.

-Ох, Зоська, как же ты меня напугала! – выдохнула девушка. –Ты-то что тут делаешь?

-Лесю, Лесечку.., - прозвенел, срываясь от слез, детский голосок. – Митранька… - малышка беспомощно ткнулась ей в грудь, тут же захлебнувшись в рыданиях.

Лесины ладони стали гладить ее по тонким шелковым волосенкам, а в голове не к месту пронеслось: «Хороша бы я была! Зоська – и та в лес побежала Митраньку искать, а я бы дома осталась…»

-Ты заплутала, что ли? – спросила она вслух.

Зосенька, молча всхлипывая, часто закивала головой.

-Давно плутаешь? – снова спросила Леся.

-Не помню… Ой, Лесечку, а вдруг он и вправду в болоте утоп?., - снова расплакалась малышка.

-Ну что ты, в болото он не полезет, он же не теленок какой глупый! Да и не ходит он по грибы в ту сторону.

-Может, на гайдуков в лесу напоролся, нагайками засекли… как деда Василя.., - еще больше отчаялась девочка.

-Тоже едва ли, - рассудила Леся. – Тогда бы уж тело нашли.

-Может, в реку бросили?

-Нет-нет, не думай так! – попыталась Леся ее успокоить, а у самой все внутри похолодело и задрожало. – Вот чует мое сердце, жив он. К утру, Бог даст, найдут. Идем, я тебя домой провожу – ты уж озябла вся…

Девочка кивнула и прижалась к ней. Малышка и в самом деле мелко дрожала от холода, и Леся закутала ее полами своей свитки.

Ночь медленно близилась к рассвету. Черная мгла понемногу синела, серела, становилась все более прозрачной. Факелы тускнели и гасли; промокшие, измученные, насупленные длымчане один за другим возвращались в деревню, глухо переговариваясь.

Вышло так, что Горюнец в потемках отбился от соседей и блуждал в отдалении, так что уже не видел отблесков огней, не слышал зовущих голосов. Бездумно, бесцельно метался он по лесу, спотыкаясь о корни, и не понимал, что уже долгое время бродит кругами вокруг одного и того же места. Он не заметил даже, как настал рассвет, и был почти ошеломлен, обнаружив, что непроглядную тьму сменили туманные предрассветные сумерки. И только тут, оглядевшись, увидел, что стоит на широкой лесной тропе, которая сейчас развезлась под осенними дождями, и сам он увяз в этой грязи едва ли не по колени. И в этой самой грязи, закрутевшей от ночного холода, Горюнец отчетливо разглядел следы подков. Он бросил встревоженный взгляд в сторону полуоблетевшего, почти прозрачного орешника. Ветки были грубо, безжалостно обломаны; тут и там висели, чуть покачиваясь, сломанные верхушки. Тут же поблизости валялось опрокинутое Митранькино лукошко и несколько раздавленных грибов. Сомнений больше не было.

«Вот тут они его застигли, - подумал Горюнец. – Видно, в орешнике думал схорониться, да тот уж облетел, светится весь… И веток вон сколько поломано – за кусты, небось, хватался, как его волокли… Может, и в живых-то его нет: у них нагайки, арапники, мужики-то здоровые не все потом выживают, а тут хлопчик худенький, ледащенький – много ли ему надо?..»

Вспомнились ему слова бабки Алены, сказанные ею в ту страшную ночь Митранькиной болезни, накануне ее кончины:

«Помни, черный демон не отступит, второй раз его уж не обманешь».

Тогда отвела она беду, одержала победу над черной силой, но спасти чужую жизнь смогла, только отдав свою. Но, видимо, злым роком было уже предопределено, что должен Горюнец потерять своего Митрасика – не раньше, так позже.

Вот она, эта злобная поганая сила, что уже столько лет преследует его. Тогда, в юности, когда по недомыслию он потревожил дремавшее в непролазных чащобах зло, ему и в голову не могло прийти, какой черный крест он на себя навесил.

Он все еще стоял в густой стынущей грязи, сжимая в одной руке опущенный и уже совсем потухший факел, а в другой – тяжелую ореховую палку, которую в последнее время всегда брал с собой, если ему предстояло много ходить, когда его обожгло своей внезапностью пришедшее нежданно решение:

«Что же я тут стою? Что в этом толку? Скорее в Островичи – кроме как там, ему быть негде!»

Он ушел в Островичи прямо как был, даже не сменив мокрой одежды. Никто из односельчан не видел, как он уходил. И вообще два дня его никто в деревне не видел, что поначалу не на шутку встревожило соседей: что же это за напасть такая на них обрушилась? Сперва пропал Митрась, а теперь вот и Янка таинственно исчез, как сквозь землю провалился – и кто же будет следующим? Потом до них, разумеется, дошло, что Митрася, очевидно, увезли гайдуки, а Янка, отчаянная голова, отправился его выручать – безоружный и совсем один. Соседи качали головами, вздыхали и хором пророчили, что добром это не кончится.

А на большой дороге крепостные из деревень пана Островского видели в тот день почерневшего от горя молодого длымчанина, что брел в сторону Островичей, опираясь на тяжелый ореховый посох. С тревогой и жалостью смотрели люди вслед его высокой фигуре, чуть сгорбленной, с опущенными плечами, будто придавило их своей тяжестью непосильное горе. Вздыхали, жалели: знать, беда большая разразилась над его головушкой, раз по доброй воле пошел он в это волчье логово. Куда ты идешь, хлопчик белокурый, не сносить тебе там головы…

А Горюнец, ничего не видя кругом, все шел и шел вперед. Зачем он шел? Он и сам не вполне понимал, на что надеялся. Чем мог он помочь попавшему в беду мальчишке, что мог поделать один против всей этой своры, которая привыкшей знать, что любая подлость, любое преступление безнаказанно сойдет им с рук? Он понимал, конечно, что дело его безнадежно, но при этом знал и другое: не пойти – значит предать, покинуть в беде…

Внезапно он словно очнулся от своего оцепенения, услыхав причитания и плач из убогой хатенки, крытой полусгнившей соломой, что стояла почти у самой дороги. Он поглядел в ту сторону: низкая дверь была растворена, из-за нее и доносился жуткий многоголосый женский вой, будто по покойнику. А у порога два старика, одинаково сгорбленный и мрачные, курили трубки, выпуская сизые облака дыма, при этом часто охали и повторяли:

-Суди их Боже!..

-Что стряслось, отцы? – спросил у них Янка.

-Беда, сынку! – ответствовал старик. – Внучка моя… другой день не встает… Зашибли ее вчера…

-Как зашибли? Кто? – заторопил длымчанин.

-Гайдуки панские… Нагайкой… Вчера едва до хаты доползла, кровью вся исходила. Едва допытались у нее, что стряслось… А к вечеру и вовсе память потеряла, не узнает никого, только стонет да пить просит. Горит вся, полымем пышет, и рубцы на спине во как вздулись! Чует сердце мое, не встанет она, не поправится…

-Да где же это она на них нарвалась?

-А тут же, при дороге, только подальше трошки.

Понемногу старики ему рассказали, что же именно произошло. Девочка возвращалась домой из леса, и тут сзади налетели верхом трое гайдуков. Она, видимо, оглянулась, услыхав конский топот, и поэтому успела их разглядеть, но описать родным так и не смогла. У одного из них поперек седла лежал чернявый хлопчик со связанными руками. Когда верховые почти поравнялись с нею, мальчишка с трудом поднял голову – хотел, видно, что-то сказать, но гайдук , выругавшись, с силой ударил его по затылку, отчего тот поник головой, а другой вражина, нарочно отбившись от троицы, два раза хлестнул девочку нагайкой.

-Когда же это было? – еще нетерпеливее спросил Горюнец.

-Да вот вчера только. До полудня еще…

Так вот оно что, оказывается! Весь вечер Горюнец бегал по лесу, искал, звал – никто не откликнулся, не подал голоса. И некому было откликнуться – давно уж не было Митраньки в лесу. В Островичах он был уж тогда, в неволе панской. Добро, хоть жив: головку вон поднял, стало быть – живой хлопчик. Ударил-то как его проклятый – ни сердца у них, ни совести… И девочку тоже ударил ни за что…

-Сволочи! – вырвалось у него с глубокой ненавистью.

-Кто ж спорит, - вздохнул старик. – Только ты потише ругайся-то!

-Дивуюсь я на вас, - признался другой. – Ни страха у вас, ни почтения – вот она, воля-то! Хороша, знать, та воля, да только нельзя так тоже на свете жить – без страха, без боязни. Какой же тогда порядок на свете будет, коли вот так ничего не страшиться, власти над собой не имея…

-Мы без той власти сколько веков живем – не плачемся, - ответил Горюнец. – Вот вы на меня, а я на вас дивуюсь: вашу девчину посекли едва не до смерти, а у вас даже ругаться духу не хватает! Они вот, псова кость, хлопца моего умыкнули, так я им теперь должен славу петь?

-Так это твой хлопец был? – воскликнул первый старик. – Стало быть, и вас, вольных, беда стороной не обошла?

Тот лишь горько усмехнуться, подумав, что трудно разобраться, на кого здесь беда обрушилась со всей тяжестью, а кого лишь краем задела. Потом вдруг поднял на стариков внезапно оживший взгляд.

-Ну, добре, отцы, - сказал он. – Покажите-ка мне вашу девчину – может, чем и помогу.

-Да что ж, - ответил старик. – сходи погляди – в хате она.

Горюнец шагнул в черную, тесную хатенку с низким потолком, так не похожую на добротные длымские хаты. В лицо ему ударил липкий и спертый дух, смешанный с запахом гари и прокисших овчин. Притолока была такой низкой, что, входя, ему пришлось согнуться вдвое, да и то ударился об нее лопатками. Окошки здесь были крохотные, затянутые мутными бычьими пузырями, почти не пропускавшими света.

В хатенке, и без того тесной, сейчас негде было повернуться от заполнивших ее людей. Плотнее всего они сгрудились возле лавки, что тянулась вдоль стен против печи. Преобладали женщины; их лиц было не разглядеть под низко надвинутыми грубыми платками. Бабы громко причитали над кем-то; их нескончаемый жуткий вой леденил душу.

-А ну, тетки, пропустите! – длымчанин мягко, но решительно раздвинул стоявших перед ним баб.

Увидев его, бабы разом перестали выть и тревожно зашептались. Толпа сама собой раздалась, открывая ему дорогу.

На лавке лежала ничком худенькая девочка лет двенадцати, до самой шеи накрытая мокрым полотном, сквозь которое кое-где проступили темные пятна крови. Еще он разглядел спутанные пряди светлых волос, раскиданных по изголовью. Временами она глухо стонала, чуть шевеля горячими сухими губами. Рядом стояла изможденная, залитая слезами женщина, у которой, видно, уже не было сил причитать, и она лишь слабо всхлипывала, вздрагивая впалой грудью.

Когда Янка решительно потянул на себя простыню, которой была накрыта лежавшая девочка, она вдруг встрепенулась и крепко ухватила его за руку.

-Что ты, что ты, - зашептала она сквозь слезы. – Не трожь… Она там в чем мать родила…

Горюнец с такой силой выдернул у нее руку, что женщина, качнувшись назад, едва устояла на ногах.

Не обращая более на нее внимания, длымчанин откинул простыню. Тельце было совсем худенькое, бледное, тонкие ребрышки выпирали сквозь кожу. Тощенькую спинку пересекли два кривых воспаленных рубца. Янка дотронулся до ее руки – тело горячее, будто жаровня.

Не спеша, спокойно и деловито он ощупал ее всю, обстучал, оглядел. Несколько раз ему пришлось коснуться рубцов, чем, видимо, причинил девочке боль – так надрывно она застонала.

-Тихо, тихо, голубка, - успокоил ее Горюнец, продолжая сосредоточенно изучать и осматривать.

Наконец он поднял голову и чуть насмешливо поглядел на окруживших его кольцом женщин.

-Ну и что вы над ней голосите, ровно над покойницей? – в его словах теперь было больше раздражения, нежели сочувствия.

-Но как же… - прошептала несчастная мать. – Помирает Христинка моя… Другой день не встает…

-Да бросьте вы, матуля, - отмахнулся длымчанин. – От такого не помирают, уж я-то знаю! Досталось ей, конечно, изрядно, сам вижу, но кости целы, внутри ничего не оборвано, да и слегла, поди, больше с перепугу! Вы, матуля, липового цвета запарьте, - смягчился он немного, - да боярышника, да нечуй-травы, да еще хорошо медку добавить, а как все настоится – дайте ей выпить. А всех чужих – вон! Нечего им тут выть над нею да пугать еще хуже! Да вот еще что, матуля, - спохватился он. – Как ваша Христинка в себя придет, вы ей дайте денек-другой отлежаться, сразу не поднимайте.

-Ой, лишеньку! – снова запричитала тетка. – А кому ж за свиньями-то ходи-ить?

Горюнец на сей раз ничего не ответил и вышел прочь, едва удержавшись, чтобы не сплюнуть. И то сказать, что за порода такая гадостная: пока худо, знай голосят да жалеют; а чуть беда от ворот – так у них только и дум, что о своих свиньях!

И снова встретила его развезенная дождями дорога, холодная загустевшая грязь, и все та же безрассудная решимость гнала его вперед.

Всякий, кто держал путь по тракту мимо Островичей, непременно должен был залюбоваться роскошным белым особняком. Это был великолепно отделанный двухэтажный дом в «классическом» стиле, украшенный мраморными колоннами «под Рим», каждую из которых венчала несколько перегруженная завитками и финтифлюшками капитель, и дюжими кариатидами, подпиравшими балконы. А по обе стороны парадного крыльца расположились хвостатые сирены с такими огромными грудями, каких в жизни ни у кого и не бывает. Сирены так сладострастно изгибались, выставляя на всеобщее обозрение свои роскошные бюсты, что человеку скромному уже от них одних делалось немного не по себе.

Издали, особенно летом, от этого дома не оторвать было глаз: как будто сахарная голова лежит в зелени изумрудной травы, среди пушистых кустов и стройных сосен.

Дом был повернут к дороге торцом и обнесен кованой чугунной оградой; к парадному крыльцу был подведен особый широкий подъезд, а сбоку, со стороны дороги, помещался черный ход, через который то и дело сновали люди. С дальнего от дороги торца дома и со стороны реки размещался сад, а со стороны дороги калитка в ограде подходила почти вплотную к черному ходу, так что дорога была у них под прицелом, и знаменитые своей отвагой длымчане пользовались любой возможностью, чтобы миновать Островичи. Никто из них без крайней нужды и близко не подошел бы к этому месту. Даже крестьянские дети, совершавшие иной раз набеги на сад пана благодушного и ленивого пана Генрика в Рантуховичах, ни за что на свете не сунули бы сюда носа.

И вот теперь нужда привела к самым воротам этого дома тяжко больного, сломленного внезапным горем, почти потерявшего рассудок человека. Горюнец не отдавал себе отчета, сколько времени он шел, покуда не замаячил впереди, среди желто-бурых крон облетающих деревьев, знакомый особняк. Когда же наконец он увидел перед собой сахарно-белый бок барского дома, ему вдруг стало не по себе, и ноги сами остановились, и все тело как будто осыпало мелкой дрожью. Молодой длымчанин с минуту постоял на дороге, собираясь с духом, а потом все же двинулся вперед, уже смутно подозревая что-то неладное.

Ах, вот оно в чем дело: калитка черного хода как-то непривычно, словно бы даже приглашающе распахнута, чего прежде никогда не бывало. Обычно калитка бывала если не вовсе заперта, то хотя бы прикрыта, ее никогда не оставляли настежь. И еще было как-то пугающе тихо, во дворе как будто и нет никого. Неспроста это, ой, неспроста…

Ему повезло, что он держался начеку: чуткий его слух уловил какую-то команду со стороны Островичей, и он успел приготовиться – рука сама перехватила ореховый посох, сжав его, как для удара. В тот же миг из распахнутой настежь калитки один за другим вылетели два огромных чудовищных пса и, оскалив жуткие пасти, громадными прыжками понеслись прямо на него.

Одного пса Янка успел вытянуть посохом поперек хребтины - собака протяжно взвыла от боли. Но тут же едва не взвыл сам Янка, ощутив резкую боль от впившихся в тело зубов – другой пес не терял понапрасну времени. Тем, однако, хуже было для пса: вконец осатаневший длымчанин с такой силой огрел его своей палкой, что зверюга лишь коротко взвизгнул и, пролетев кубарем, растянулся на дороге; еще разок дернул в агонии задней лапой и застыл неподвижно. В тот же миг жуткие челюсти снова впились длымчанину в ногу – оставшийся пес, немного придя в себя, набросился вновь.

-Ах, тебе еще мало? – оскалился Янка, и его ореховый посох беспощадно замолотил по собачьему хребту. Завыв от удара, кобель поневоле разжал челюсти, и Янка, изловчась, ухватил его свободной рукой за хвост и, размахнувшись во всю свою длымскую мочь, приложил зверюгу башкой о ближайшее дерево – вой оборвался, и Горюнец расслышал, как хряснули кости. Но и того разъяренному Янке показалось мало: как следует раскрутив над головой, он со всей силы зашвырнул обмякшую падаль в сторону ненавистных Островичей. Бултыхая в воздухе лапами, собачий труп шмякнулся в дорожную грязь в нескольких саженях впереди него.

Теперь он отчетливо разглядел двух человек на панском дворе, что, видимо, прятались за сараем, а теперь вышли на белый свет. У одного из них в руках мелькнул длинный ствол пищали, который он тут же умело вскинул к плечу. Янка успел уйти от выстрела, скатился с дороги в мокрые кусты; на том месте, где он только что стоял, пуля разметала темные брызги. Снова грянули выстрелы – на сей раз по кустам, куда ушел длымчанин, да где им теперь достать! К тому же он догадывался, что едва ли его и впрямь хотели убить: слишком много потом возни с трупом, Яроське это ни к чему. Скорее, хотели испугать, быть может, слегка подранить.

Да и сам он хорош: отличился, пожалуй что, не хуже Леськи с ее нелепым маскарадом. Запустить в сторону Островичей дохлой собакой – это вам не шутки, это для их панского гонора похуже любой пощечины! Немудрено, что гайдуки осерчали, стрелять принялись…

«Ишь ты, пакость какая вышла! – думал он про себя, покуда, прихрамывая, брел перелеском к недалекому Бугу. – Вот я и сходил, и разведал все, и выручил хлопца…» Руки у него дрожали, свежие раны горели огнем; густая темная кровь медленно пропитывала изорванные штаны и онучи.

На Буге было неспокойно; осенний пасмурный ветер мутил и морщил темную воду, срывал желто-бурые листья с прибрежных кустов и сносил их в холодные волны – тяжелые, свинцово-сизые… А длымчанину в шуме ветра, в негромком рокоте волн вдруг послышалось сочувствие к его беде. Казалось, они все знали – и ветер, и река, и летящие в воду листья…

Он размотал онучи, не спеша промыл раны. Холодная вода смягчила боль, немного уняла кровоток.

«Не пойду до дому, - решил Горюнец. – Останусь до ночи, а там – была не была!»

С наступлением ночи он опять двинулся к ненавистной усадьбе. Теперь он был вдвойне начеку: зорко смотрел кругом, при каждом шорохе замирая и оглядываясь. Теперь, после того, как Яроськины холуи решили поучить его уму-разуму, чтобы место свое помнил, из глубин его души поднялось этакое необоримое злобное безрассудство, какого он и сам в себе прежде не знал. Это чувство подавило последний страх, оставив одну лишь напряженную осторожность.

Он прикидывал, с какой стороны ему лучше перелезть чугунную изгородь. Видимо, лучше всего там, где большие ворота, куда панские коляски да выезды по праздникам подъезжают – оттуда его, уж верно, менее всего будут ждать. Ну, падлы окаянные, с черного хода вы на Янку двух псов спустили, так теперь он к вам с парадного вломится, встречайте гостя дорогого! Вот уж будет диво распрекрасное: мужик, хам, сермяжник и лапотник, а войдет с парадного хода! Правда, еще не мешало бы подумать, где ему на панском дворе спрятаться и как потом разыскать Митраньку, но это уже ближе к делу…

Ну а вдруг там засада?

Чуть поразмыслив, он решил, что нет, едва ли: много чести Янке – караулы из-за него выставлять! Ушел и ушел в кусты, больше, поди, не воротится – ну и перун с ним, а у челяди и без того заботы хватает! Хотелось бы, кстати, знать, что они сделали с теми двумя псами, которых он нынче пришиб: закопали где-нибудь под кустом, али так выкинули на свалку? А может, так они до сих пор и валяются на дороге?

Какое-то время он крался вдоль чугунной ограды, замирая и прислушиваясь, крепче сжимая свой верный посох. Дом спал; тускло мерцали его черные окна. Лишь в одной какой-то убогой хатке на самых задворках светилось оконце – верно, сторожка.

Где-то недалеко сухо и размеренно стучала колотушка: ночной сторож обходил свои владения. Вот все ближе, ближе…

Горюнец подался в тень ближайшего дерева, прижался к его сырой шершавой коре. Сторож с колотушкой прошел совсем рядом – сухонький сгорбленный старичок, похожий чем-то на деда Юстина. Горюнцу его отчего-то вдруг стало смутно жаль; по крайней мере, сторож не вызвал у него ни вражды, ни злобы. Ступай же с миром и не бойся опасного длымского лиходея, что затаился у дерева в двух шагах; у лиходея украли ребенка, его травили псами, едва не застрелили из пищали, но он все равно не обидит безвинного старика!

Но вот старик прошел мимо; сквозь черные прутья ограды какое-то время еще мелькала его спина, стук колотушки удалялся и затихал. Пора…

Горюнец покинул свое убежище и двинулся дальше. Вот и они, большие ворота. Заперты, конечно, да он и не ждал ничего другого. Так и есть: изнутри на воротах висит большой тяжелый замок. Как же через нее лезть, через эту ограду, трижды клятую? Ограда высокая: сажени две, а то и повыше будет. Прутья гладкие: перехваты лишь внизу да на самом верху, а прутья еще и кончаются острыми пиками: пусть и долезешь наверх – беспременно напорешься…

-Эй! Кто тут бродит? – раздался поблизости негромкий опасливый голос.

Янка вздрогнул и отшатнулся. В трех шагах от него стоял давешний сторож.

-Чего тебе надо? – неприветливо спросил он длымчанина.

И этот высоченный парень, так недавно охваченный беспощадной решимостью, вдруг смутился, глядя на маленького замученного старичишку.

-Хлопчик мой тут… у вас… - робко пробормотал Горюнец.

-Какой такой хлопец? – буркнул дед все еще неприветливо, но уже как будто немного смягчаясь.

-По двенадцатому году, чернявенький такой, Митрасем зовут. Гайдуки ваши вчера умыкнули…

Старик оживился:

-Да, точно, привезли вчера такого откуда-то из лесу. У нас на днях свой хлопец убег, таких же годов. Снарядили погоню; молодой пан так и сказал: весь лес прочешите, а сыщите мне того щенка, без него чтобы и не думали возвращаться! Щенка-то они привезли, да только не того, - вздохнул старик.

-А что же паны? - перебил Горюнец. – Нешто не видят, что хлопец не тот?

-Известное дело, видят, - пожал плечами дед. – Да им-то до того что за дело? Молодой пан, слышь ты, выпороть его приказал.

-За что же? – ахнул длымчанин.

-Как за что, а за побег?

-Иисусе-Мария, за какой побег, это же не тот хлопец!

-Ну а кто говорит, что тот? Ох и били же они его, хлопче, на конюшне, ох и били! В сторожку мою приволокли его совсем без памяти! Кровью весь был облит и стонал так тяжко… А я-то гляжу: не наш хлопец, чужой какой-то. Я и спроси у гайдуков наших, Стаха с Денисом, откуда он такой взялся, а они мне: «Цыц, старый хрен, не твоего ума дело!»

-И где же он теперь? – спросил Горюнец.

-Да в сторожке, где ж ему быть! Все стонет, сердечный, все какого-то дядю Ваню кличет.

-Меня, меня кличет! – оживился Янка.

-Тебя? – расширил глаза старик. – Так вот ты кто! Я тебя сперва за вора принял, да только потом гляжу – нет, несхож ты на вора. Хлопчик-то все: «дядя Ваня!» да «дядя Ваня!» - ну, я и думал, дядька, в годах уже… А ты вон оно какой!

-И как же нам теперь быть? – снова смутился длымчанин.

Только теперь ему со всей беспощадностью открылось, насколько безнадежна вся его затея. Пусть бы даже ему удалось каким-то чудом уломать сторожа и забрать Митраньку из Островичей – изможденному, пешему, да еще с жестоко избитым ребенком на руках, ему все равно не уйти далеко.

-Не знаю, сынку, - ответил старик. – Хлопец-то твой вот он, в сторожке у меня лежит, да только забрать его тебе никак теперь нельзя. Паны-то рады-радешеньки, что хоть чем-то вам досадили: вот, мол, знать теперь будут, как беглых наших холопов покрывать! Вашим же салом – да вам же по мусалам! Так что, сынку, до смерти меня, старого, батогами забьют, коли хлопец пропадет куда… И тебе с ним тоже не уйти: нагонят – оглянуться не успеешь!

-Я в суд пойду! – вконец отчаявшись, заявил Горюнец. – Может, и есть где на них управа.

-Э, милый, какая у мужика на панов управа! – махнул рукой старик. – Никто тебя там и слушать не станет, ты же и виноват будешь! Не знаешь ты пана нашего молодого: уж он-то из любого угла вывернется, повсюду лазейку отыщет, да так, что все по правде будет…

-Нету, дедусь, правды на свете, - мрачно вздохнул Горюнец.

-Правда-то есть, да только не наша - ихняя, - ответствовал сторож. – Всякое ихнее слово – правда, а наше – брехня собачья. Да, кстати, это не тебя давеча псами травили?

-Меня, - так же невесело вздохнул длымчанин. – Нарочно, поди, дожидались?

-А то как же! Хлопчика-то они умыкнули – должен ведь был за ним кто-то прийти? Так и караулили на дворе, сменяясь в очередь – Стах, Дениска, да еще Франек с ними. И псов нарочно не кормили, наготове держали.

-Куда ж потом девали тех псов? – спросил длымчанин.

-Да зарыли где-то на задворках, вот и вся недолга. Не бросать же их на дороге, в самом-то деле! Это ведь слава какая по округе пойдет, что у ясновельможных панов Островских под самыми воротами дохлые псы валяются! Ох и ругали же они вас, однако! Говорили, что точно вы лукавому душу запродали, коли от этаких тварей отбиться можете!

И тут, оглядев с ног до головы обреченно поникшего Янку, старик поспешил его утешить:

-Да ты не журися, сынку, оправится хлопчик твой. Он у тебя крепкий! Как, ты сказал, его звать?

-Митрась.

-А нашего, беглого, Симонкой звали. Тоже со мной жил. Не приходил он до вас?

-Нет, не приходил, - покачал головой Янка. – Да и никто не слыхал у нас про такого.

-Занчит, пропал наш Симонка, - вздохнул старик.

-Значит, пропал, - откликнулся и длымчанин.

-А ты, слышь, приходи – повидаться. Да только ты, сынку, сторожко держись: по дороге не подходи, стежечкой… Крикни трижды птицей ночною – мы с ним и выйдем. Ну а коли не придем – стало быть, нельзя.

-Приду, - ответил длымчанин. – Да вот еще что, деду: очнется Митрась – скажите ему, что я его не покину. Костьми лягу, а вызволю…

-Твоими бы устами да мед пить, сынку, - вздохнул дед. Ну, Бог тебе на помощь! Наведывайся…

В мутно-сером утреннем тумане шел Горюнец домой. Только теперь дошло до него, насколько он обессилен. Горе, отчаяние, безысходность теперь сломили его вконец. Идти было еще далеко, а он уже чувствовал себя настолько разбитым, что, казалось, не сможет дойти до дома – так и упадет посреди дороги. После бессонной ночи у него кружилась голова, слипались веки, болели рваные раны от собачьих зубов. Снова давило в груди и сжимало дыхание. Но где-то в глубине души жила еще надежда: он знал, что не отступит.