Глава восьмая

Ближе к закату все побежали домой, чтобы успеть переодеться к танцам. Это всегда была самая оживленная часть троицких гуляний. Конечно, и венки, и хороводы, и обрядовые песни, и «майское дерево» - это все, разумеется, тоже было неплохо, однако нельзя не признать, что все эти обряды были словно подернуты налетом какой-то устоявшейся патриархальности, от которой слегка веяло скукой. Песни всегда игрались одни и те же, никакого своеволия тут никогда не допускалось. И убранные лентами березки, и хороводы, и белый конь – все это повторялось из года в год почти без изменений, и даже белые обрядовые сорочки ежегодно одевались одни и те же.

Но зато к вечеру, когда начинались танцы – вот как раз тогда и закипала настоящая жизнь, и большинство гостей стекались в Длымь именно к этому часу. И глядишь, в недолгом времени все кругом закручивалось единым пестрым бешеным круговоротом, и вскоре уже не разобрать было, где тут мужик, где шляхтич, где дворовый, а где свой брат длымчанин – кругом сплошная дробь каблуков, вихри взлетающих подолов, жаркое дыхание, веселые румяные лица…

Но самое дивное начиналось, когда наступали сумерки. Тогда на поляне разводили огромный костер, и в его неровном пламени оранжевые пляшущие силуэты и их черные тени выглядели совсем фантастично… А то, бывало, хлопцы-длымчане хватали горящие факелы и, уподобляясь сказочным огненным змеям, затевали дикую и чудную пляску, стремительно описывая над головой немыслимые огненные узоры; они загорались, сменяли один другой, не успевая гаснуть. Жуткое и прекрасное это было зрелище…

Итак, перед закатом все помчались домой. Игрецы-музыканты отправились за своими цимбалами да жалейками, а девчата и молодицы кинулись переодеваться в лучшие свои наряды, как у них испокон веку водится.

Лесе возиться было недолго: все свои уборы она отобрала заранее и сложила опрятной стопочкой поверх прочих. Паневу на сей раз она выбрала темно-вишневую, скорее даже с коричным оттенком, но в яркую белую клетку, и эти клетки по всему полю то сгущались в отчетливые белые пятна, то расплывались тонкой, почти невидимой нитью. Ганне же, у которой мало было своих нарядов, дала другую – темно-синюю, в белую и красную полоску. Сама она эту паневу почти не носила, считая, что такая расцветка ей не идет.

Гануля все еще шнуровала гарсет, а потом еще застегивала ремешки на черевичках, подаренных ей к свадьбе мужем. Леся, уже совсем одетая, стояла рядом. Сама она нарядилась во все красное, вишневое, коралловое – по ее костюму можно было изучать оттенки красного цвета, причем наиболее темные располагались понизу, а кверху становились все ярче, и весь наряд завершался атласными лентами, багровыми и огненными, рдевшими, словно угли, в ее каштановых косах, уложенных на висках двумя пухлыми калачами. Всю эту разнообразную красноту более темной паневы, знаменитой ярко-вишневой казнатки, полыхающих лент и бесчисленных коралловых бус подчеркивали снежные рукава сорочки и передника, искусно расшитых алым шелком.

Они отгородили свой кут холщовой занавеской, и было слышно, как за нею, тяжело ступая, ходит по хате Тэкля, как раздраженно хлопает дверью вошедший Савел.

-Серчает… - прошептала пугливая Ганна. – Не надо бы тебе нынче…

-Да ну его! – небрежно отмахнулась Леся. – Савку слушать – с тоски пропадешь! Того нельзя, этого не велю… Тот жених ему негож, другой нехорош, а кто ему хорош – тот нам негож, вот и весь тебе сказ! Да ты не робей, сегодня-то он тихий будет, бабуля наша ума ему добавила.

-Так-то оно так, - все еще сомневалась Гануля, - да только она нынче и на тебя сурово глядела.

-Да, я знаю, - вздохнула девушка. – Знаю, что круто нам теперь придется. И о н тоже знает… Да и бабка Алена перед смертью помнишь, что говорила? Ах да, тебя тогда еще тут не было… Говорила, что ждет меня дорога крутая, кремнистая, что будут меня гнуть да ломать, а я должна выстоять… И еще сказывала, что сокол сизый ко мне в окно постучит, и будет это не тот, о ком я сперва думала. Так оно все и выходит…

-Может, и верно ты говоришь, - кротко согласилась невестка. – Хоть и грех так думать, Алеся, да только и сама я о таком же хлопце мечтала… И я такого любила…

-Такого любила, - изумилась Леся, - и за какого вышла?

-Что ж тут поделаешь, - смиренно произнесла Ганна. – На все воля Господня. А Матвей – тот и не глядел даже в мою сторону. Хорош был Матвей! – мечтательно добавила она после недолгой паузы. – Брови черные, очи синие, вот как у Яся у твоего! И улыбка совсем такая же: будто солнышком обогреет… Да только не меня… Знаешь, сколько девчат на него заглядывалось, да каких – не мне чета! А тут Савел ваш ко мне присватался, вот батька мне и сказал: ступай, Ганно, замуж! Вот я и вышла. С тобой все же не то…

Леся в ответ покачала головой:

-Просто я другая.

Не только ты… Тут за тебя и старик, и матуля. А у нас дома всегда бывало, как батька прикажет.

Ганна затянула последний ремешок и поднялась с крышки сундука, на котором сидела.

-Вот я и собралась. Пойдем, что ли?

Они выбрались из-за занавески. Сперва им показалось, что в хате никого нет, и Леся, ничего не опасаясь, подошла к окну: не идет ли ее ненаглядный. Но Ганна, оглядевшись, увидела в красном углу свою свекровь; Тэкля стояла к ним спиной, оправляя вышитый рушник на иконе. А беспечная Леська, от радости потерявшая всякую осторожность, так и убежала, ничего не заметив. Гануля хотела уйти следом, но тут свекровь неожиданно окликнула ее:

-Постой, Ганно, - обратилась она к невестке; голос Тэкли был спокоен, и в нем явственно слышалась сдержанная печаль. – Ты все же пригляди за Аленкой, милая. Одну не оставляй… Мало ли что…

-Вам тоже… боязно за нее? – прошептала оробевшая молодица.

-Да, тревожно мне что-то, - призналась Тэкля. – Хоть и не того я боюсь, о чем ты подумала. Он-то хлопец честный, греха не допустит. Да вот кабы молва худая теперь не пошла… Куда ей тогда деваться? Был бы Янка еще здоров… Хотя был бы он здоров – его и окольцевали бы давно. Такие долго в бобылях не ходят.

-А ведь любит он ее, - мечтательно вздохнула Ганна.

-Знаю, что любит, - ответила Тэкля, - и давно знаю. Жаль мне его, Ганно, и Аленку жаль. Да что поделать: как ни поверни – все худо! Одно только мы и можем пока: в оба глядеть да помалкивать… Да вот еще Савел меня тревожит: норовом горяч, а умом Бог обидел. Вроде и соблюсти ее хочет, да только сам же во грех и толкает: она ведь тоже девка норовистая, в любой омут не глядя кинется, лишь бы ему поперек… Ну, добре, беги догоняй! Хоть ты при них будешь – не такой срам все же…

В деревне, даже такой большой, как Длымь, никакая тайна не держится долго. Да и немудрено: если вся жизнь идет на глазах у соседей, и всем известно, в какой хате бульба варится, а в какой редьку скоблят – где уж тут что утаишь! А если еще вспомнить, что монотонная жизнь поселян и вообще небогата событиями, то уж тут будьте покойны: деревенские кумушки с жадностью вороньей стаи набросятся на любую новость, пусть даже самую пустяковую. Уж они-то ничего не упустят, все перемелят неугомонными языками, со всех сторон обсосут каждую мелочь!

А здесь еще такой довольно редкий случай: бывалый, матерый солдат и совсем желторотая девчонка! И надо сказать, что деревенские сплетницы были теперь скорее рады, нежели потрясены; о том, что одинокий солдат неравнодушен к девочке, подозревали уже давно, однако полной уверенности ни у кого еще не было, да к тому же Леся долго была влюблена в ольшанского панича.

Ну а теперь – кто не видел, как он едва не по всей деревне кружил ее на руках, каким победным счастьем искрились его синие очи! Да и девка тоже хороша: вон с какой счастливой готовностью обнимала она его статную загорелую шею! Вот уж где простор для бабьих языков, вот уж где раздолье!

Тетка Авгинья и тетка Маланья Горбылиха, что как раз об этом самом воздужденно общались у перелаза, увидели его первыми, и то, что предстало их взорам, превзошло все самые смелые их ожидания. Раскованно и неторопливо им навстречу двигался этакий весь из себя раскрасавец в начищенных зеркалом сапогах на высоких подковах, в роскошном черном навершнике, ярко расшитом цветной нитью, с махровыми разноцветными кистями, которого ни на нем, ни у него сроду никто не видывал. Из-под навершника гордо спадали на левое бедро лебяжьи пушки богато вытканной Лесей дзяги. И все это великолепие довершал несказанной красоты широкополый брыль золотисто-лимонного цвет, выложенный по краю полей да по бокам тульи каймой более темного оттенка, с заткнутым за тулью длинным пером болотной цапли. Темно-серое, острое, четко очерченное, оно было лихо заломлено к затылку и вздымалось к верху под немыслимым углом, добавляя всему наряду последний штрих изысканной лихости. Этот брыль Янка купил в местечке совсем недавно, однако он уже успел сделаться не менее знаменитым, нежели Лесина вишневая казнатка. Его перемерили чуть ли не все хлопцы в деревне, причем все они в этом брыле показались друг другу в лучшем случае болванами, а у бедняги Михала он и вовсе непостижимым образом застрял на ушах, и только от зловредного Янки глаз было не отвести.

От него и теперь было не отвести глаз – так он был хорош собой, так приветливо светились его счастливые очи, так ласково улыбались ярко очерченные губы под темными усами.

-Вечер добрый, - поздоровался он с ними так сердечно, что на миг бабам стало даже немного совестно о нем судачить. Однако эта легкая тень сомнения тут же тут же растаяла, едва он повернулся к ним спиной и пошел своей дорогой, бряцая железными подковами.

-Ты глянь-ка, глянь, каково выступает, гоголь-то наш! – толкнула соседку завистливая Маланья. – А сапожищи-то натянул – хоть в болото лезь!

-Сапожищи – беда невелика! – откликнулась Авгинья. – А я вот хотела бы знать, откуда он этот свой лапсердак выкопал – это где ж срамота такая водится?

-Ну, лапсердак – это дело нехитрое; у тебя вон в скрыне покопайся – так еще и не такое отыщется! А вот плечи-то, плечи у него откуда наросли?

-Да уж! – прошипела Авгинья. – Еще и губы, подлец, накусал – видала? Ну чисто клюква, ей-Богу!..

-Ну и ну!..

Спустя недолгое время Янка снова прошел мимо них – да еще прошел, галантно поддерживая под локоток столь же нарядную и счастливую Лесю. Макушкой она едва доставала ему до плеча, и ей неудобно было глядеть ему в очи – слишком высоко приходилось голову запрокидывать. Но девушка была так захвачена своей радостью, что ничего кругом не хотела ни видеть, ни слышать.

-Связался черт с младенцем! – мрачно процедила Авгинья, провожая глазами счастливую пару.

-Вот-вот! – столь же безотрадно вздохнула Маланья. – После этакого хвата на моих-то дурней кто и глядеть захочет?

А двое влюбленных меж тем подходили к околице, оставив далеко позади недобрых сплетниц. Прохожие и встречные были уже редки; а кто и попадался по пути – тем, казалось, не было до них дела. И все же перед самым выходом на поляну Леся вдруг засомневалась и сбавила шаг.

-Ну что ты? – участливо спросил друг.

-Боязно, - проронила она. – Может, Ясю, и в самом деле напрасно мы с тобой так… на людях-то…

-А, так вот ты о чем! – догадался Горюнец, и словно камень с души у него свалился: он-то подумал, что Леся вдруг испугалась своего внезапно вспыхнувшего чувства, и теперь хочет идти на попятный. – Так ведь, Лесю, шила-то в мешке все равно не утаить, а нам с тобой что так, что этак себя держать – все худо выходит… Но по крайности, пока мы у людей на виду, то как бы они ни смеялись над нами да пальцами ни казали – а взаправду ничего худого сказать не смогут. А начнем по кустам прятаться – тут же разговоры пойдут, и тогда нам с тобой куда как хуже придется.

-Конечно, - продолжал он, немного помолчав, - будь я молодым хлопцем – все было бы иначе, никто и слова бы не сказал. Тогда и нам было бы ни к чему перед народом себя выставлять. Но я теперь не прежний, на солдатской службе побывал, а уж какие про солдат байки ходят – сама, верно слыхала. Да и годов-то мне уж не мало – вот сколько, по-твоему?

-Двадцать пять? – спросила она наугад.

-Промахнулась маленечко. Двадцать два. Осенью двадцать третий минет. У других в мои годы детей по трое, а я вот бобылем все хожу… Тяжко… Ты молода еще, не разумеешь.

-Нет, отчего же, - запротестовала она. – Я хоть и молода, а все же не в скиту выросла.

-Ну а разумеешь – тем лучше. Да ты не бойся, - оговорился он. – От меня тебе беды не будет. Да только вот и тетки тоже разумеют, что мне уж мало только в очи глядеть да цветочками любоваться.

-Ясю, - она легонько коснулась его плеча. – А… с каких это пор?..

Голос ее при этом неуверенно дрогнул, как будто она хотела сказать что-то такое, чего говорить, возможно, и не следовало.

-Ты это о чем? – не понял Ясь.

-Я… я спросила, с каких пор ты меня любишь? – выпалила она единым духом.

Он не стал отпираться.

-Даже сам не знаю… Давно.

-И я, наверно, давно, - задумчиво протянула она. – Мне теперь так кажется. Я бы и раньше это поняла, если бы…

Он резко отвернулся, не ответив. Леся больше не видела его лица; видела только, как залилась румянцем его загорелая шея с мягкими завитками волос, каким огненным жаром вспыхнуло ухо. Из-под черного его навершника виднелся пронзительно-белый ворот рубахи с полоской на нем так хорошо знакомой черно-красной вышивки. Да и все остальное – и русые завитки на затылке, и сам поворот головы – все это вдруг показалось ей как-то странно, по-новому знакомым. И тут ее озарило: ну конечно же! Именно Данилу напомнил он ей сейчас. У Данилы была та же манера краснеть – от корней волос до самого ворота, и волосы у него на затылке так же слегка кудрявились. Аа тут еще и вышивка: оба носили рубахи с похожим узором…

И тут до нее наконец дошло то, что она уже давно должна была понять: не Ясь был похож на Данилу, а Данила – на Яся. Это Яся она любила всю свою недолгую жизнь, это о нем грезила в детских мечтаниях. Но между ними лежала пропасть глубиной в семь лет, и он казался ей недоступным, недостижимым. А Данила… В Даниле она видела только его отражение, как ясное солнышко отражается в любой мутной луже.

Они прошли через темнеющий перелесок, и впереди, меж редеющих деревьев, замаячила открытая поляна, уже полная красочно разодетым народом; с каждым шагом до них все яснее доносился монотонный гул голосов.

-Ну, идем же! – поторопил Ясь вновь заробевшую подругу. – Ты же у меня храбрая, ты гайдуков панских не побоялась – так нешто наши люди страшнее?

-Да, идем – кивнула Леся в ответ, но он почувствовал, как ее похолодевшие пальчики крепче стиснули его руку.

-Ух, насилу вас догнала! – они даже вздрогнули от неожиданности, услышав за спиной чей-то голос.

-Это ты, Ганнуся? – отозвалась девушка. – Что ж ты так замешкалась?

-Матуля меня задержала, - ответила Ганна. – А вы все вдвоем?

-Как видишь! – с легким вызовом бросила Леся.

-Ей нынче опасно ходить одной, - сдержанно пояснил Горюнец. – Ты разве не помнишь?

-Ну, почему же? – слегка растерялась Ганна. – Помню, конечно. Но разве ей больше не с кем ходить? Савел ведь есть.

-Ей со мной веселее, - усмехнулся Янка. – А Савел твой с молодцами пошел.

-А вот я теперь с вами пойду. Не прогоните? – все же усомнилась Ганна.

-Ну что ты, мы не кого от себя не гоним, - неловко засмеялась Леся. – Пойдем.

-Ой, братцы, и меня заодно возьмите, а? – произнес кто-то совсем рядом; голос был молод, и в нем отчетливо звучала робость.

-Васька! – радостно воскликнул Горюнец, который обрадовался не столько появлению друга, сколько тому, что нашелся повод прекратить этот скользкий и небезопасный разговор. – Ты-то откуда взялся?

-А я уже давно тут стою, - ответил Василь.

-Так что ж на поляну не идешь?

-Неловко мне как-то одному, - замялся Василь. – Там же… Что-то ноги не держат не знаю даже…

Василь тоже нарядно оделся: на нем почти такие же, как у друга, сапоги на железных подковах, и суконный навершник поверх рубахи; только Васин навершник не черный, а серый, и украшен скромнее. Но при этом держался Василь так скованно, так неуклюже топтался, так беспомощно хлопал ресницами, что никакие наряды не помогали. О Господи, как же боится он выйти, и нетрудно понять, почему: немного впереди, почти у самого выхода, маячит небольшая группа длымских хлопцев, окруживших Ульянку. С поляны доносится ее дразняще-беззаботный смех, и ей как будто совсем нет дела, кто же это там хоронится за кустами, кто наблюдает за ней с таким отчаянием и болью.

-Так что же ты сам к ней не подойдешь? – удивился Янка.

-Да как вам сказать… Боязно мне… Она меня уж нынче турнула…

-И давно ты тут проминаешься? – без всякого сочувствия спросила Леся.

-Да вроде давно, а может, и не очень…

-А ну-ка пойдем! – Горюнец решительно взял его за рукав и потянул за собой.

Они вышли из кустов и всей гурьбой прошествовали мимо злополучной Ульянки, окруженной молодыми зубоскалами. Ульянка растерялась и даже слегка обиделась, что Вася не отважился поглядеть в ее сторону, да и Янка протащил его мимо слишком решительно.

«Слизень! - подумала она про себя. – Кто угодно из него веревки вьет, ей-Богу!»

И решила не глядеть им вслед.

А они меж тем все вместе уже пробирались по самому краю поляны: Леся по-прежнему рядом с Горюнцом, справа от нее не отставала, придерживая за талию, кроткая невестка, а к левому Янкиному локтю цеплялся Василь. Такой шеренге из четырех человек было, разумеется, не слишком удобно ходить по многолюдному полю, и самым естественным здесь было бы разбиться на пары, да вот беда: цепь в этом случае должна была бы разомкнуться как раз посередке. Лесе же этого совсем не хотелось: то ли она считала это дурной приметой, то ли просто не хотела ни на миг разлучаться с любимым. Ну, а Ганна просто боялась недоглядеть за своей подопечной, Васе же было не слишком весело вновь оказаться одному. Поэтому они все крепко держались друг за друга, стараясь не обращать внимания на толчки, которые сыпались на них со всех сторон. Смотрелась такая шеренга несколько странно, но все же не столь вызывающе, как если бы Леся и Янка показались просто вдвоем.

А вокруг стало и в самом деле тесновато, потому что длымские хлопцы-распорядители весь народ оттеснили к краям поляны, освобождая середину для танцев, и теперь в центре остались лишь музыканты со своими скрипками, дудами, цимбалами и примитивной деревенской арфой, то есть попросту привязанной к изогнутой дугой палке единственной жилой. На этой арфе играл старый Тарас, тот самый, что якобы закладывал уши воском, отправляясь на проповедь. Неподалеку был свален в кучу валежник, собранный для костра еще накануне.

Толпа, как всегда, была пестрой, шумной и разномастной, но чего-то в ней как будто не хватало, что-то было сегодня не так, как всегда на подобных сборищах.

Очень скоро Леся поняла, чего именно не хватает, расслышав в этом многоголосом гуле довольно громкий разговор:

-Что-то из Островичей нынче никого нет, - удивлялся мужской голос.

-Вот и я что-то никого не вижу, - вторил ему другой. – Знают кошки, чье сало съели!

А ведь и в самом деле: она сегодня еще не видела здесь никого из Островичей, ну просто никого похожего. Но тут же успокоилась, вспомнив, что ничего странного в этом, в общем, нет, ибо Яроськины вассалы прекрасно знали, что длымчане отнюдь не простили им недавней шкоды и встретят их далеко не хлебом-солью.

-Зря ты, Ясю, боялся – нет никого, - успокоила она друга.

-Да я и так знал, что не будет, - невозмутимо ответил тот.

-Да бросьте вы! – махнул рукой Василь. – Нужны они вам, что ли?

-Да упаси Боже, зачем они нам? – решительно отказалась Леся. – Без них воздух чище.

-А ты, Лесю, лучше бы вон туда поглядела! – слегка толкнул ее Янка, понизив голос. – Никого не узнаешь?

Невдалеке стояло большое и чинное шляхетское семейство. Щеголеватые мужчины, разодетые в пух и прах женщины, принаряженные ребятишки, на чьих свеженьких личиках уже отчетливо проступает шляхетский гонор, и среди них – та самая паненка-разлучница, кубышка белобрысая, как про себя называла ее Леся.

Панна Каролина, как всегда, разряжена была так, что глядеть было и смешно, и завидно. На ней была какая-то немыслимо-пунцовая юбка, растопыренная широким колоколом (разумеется, из-под низа множеством рядов выпирали крахмальные кружева). На ногах у нее черевички с блестящими пряжками, на плечах – крутые белесые локонцы, ломкие и бесцветные от постоянной завивки. Полные руки молочно светятся сквозь пышные кисейные рукава, и целый ворох самых разных бус топырится на полной груди. Тут и красные кораллы, и мониста из блестящих монеток, и нежный речной перламутр, и – подумать только! – столь вожделенные янтари. Самые чудесные янтари, какие только можно себе представить, и как раз тех оттенков, какие мечтала иметь Леся: нежно-матовые, светлые, как липовый мед, и другие, прозрачные, в тонких темных прожилках.

Ох, ей бы такую красоту! А эта шляхтянка даже выбрать не умеет, что с чем надеть – понагрузила на себя все, чем богата!..

Данилы возле нее не было, что еще совсем недавно весьма утешило бы юную длымчанку. Но приглядевшись, она заметила, что Ясь смотрит совсем не на панну Каролину; его взгляд был прикован к четырем рослым молодцам, очень с нею схожим – такие же белесые и лупоглазые. Все они пристально и весьма недружелюбно рассматривали Лесю – видимо, им ее уже показали и расписали далеко не в лазоревых красках. Старшему из них было уже лет под тридцать, самому младшему, наверное, не сравнялось и двадцати.

-Слыхала я про них, Ясю; мне еще в Рантуховичах Марыся рассказывала.

-Вот и я про то же, - вздохнул Горюнец. – Не нравятся мне они, и как они смотрят, тоже не нравится. А потому надо бы нам поскорее наших разыскать: бабку твою, дядьку Рыгора, хоть кого…

Довольно скоро они прибились к большой группе своих односельчан: тут были и Рыгор с Авгиньей, и Тэкля с Юстином, и оба Рыгоровых сына с женами, и все Луцуки, включая молодую невестку, застенчивую Касю, а немного на отшибе, словно боясь подойти поближе, стояла Настя с маленьким Васильком на руках. Ее без конца толкали, но перебраться на более спокойное место, поближе к остальным, она, видимо, не смела, хотя Зося Мулявина, у которой на руках тоже сидел малыш, ободряюще ей улыбалась.

-Никому пока не слова! – предупредил Горюнец своих спутников. – Нечего народ полошить.

Никто с ним не спорил, тем более, что у Васи нашлись более важные дела. Едва увидев Настю, он тут же подошел к ней и приветливо поздоровался. Маленький Василек нетерпеливо потянулся к нему ручонками.

-Дя-дя! – пролепетал он.

-Хочешь ко мне? – улыбнулся крестный. - Ну, иди сюда!

Он осторожно взял у Насти ребенка, но тут их опять сильно толкнули, да так, что Вася едва не уронил малыша.

-Да нас тут совсем задавят! – решительно заявил он. – А ну, пойдем к нашим, там хоть не толкаются.

Никто не роптал, когда все они вместе с Настей влились в общий круг. Только Леся заметила обеспокоенный и не очень-то ласковый взгляд Тэкли, когда ее внучка ободряюще положила руку Насте на плечо. Старушка, может быть, и ничего не имела против самой Насти, но ей совсем не нравился тот откровенный вызов, который Леся бросала окружающим. Ну что ж, семь бед – один ответ!

Зато как обрадовалась Владка Мулявина, как заспешила им навстречу, переваливаясь на ходу грузным телом! Она дохаживала последние недели, ей уже трудно было поворачиваться, но она все же пришла на праздник.

-Ой, Лесечка, какая же ты нынче красавица! – она горячо расцеловала подругу, стараясь при этом поменьше касаться ее руками. – Ну просто измять тебя боюсь, такая ты нарядная!

-Да уж ее нынче и без тебя будет, кому измять! – раздался поблизости язвительный бабий голос.

-Это кто еще там? – Владка немедленно огляделась по сторонам, но так и не нашла злую насмешницу.

-Да не слушай ты их! – тут же успокоила она Лесю. – Мало ли что по селу худые люди брешут!

Она снова восхищенно оглядела Лесин наряд.

-Ну уж теперь у тебя от хлопцев отбоя не будет, точно тебе говорю! – заверила она. – Хорошо, мы в первом ряду стоим, тебя сразу заметят! Эй, Васю, Ганулька, идите все сюда, здесь хорошо видно!

Леся стояла впереди Тэкли, в самом первом ряду. В этот ряд стремились выбиться все девчата, дабы их поскорее заметили и пригласили танцевать. Она оправила чуть сбившуюся паневу, тонкие вышитые рукава, бусы на шее – пока блуждали в толпе, все это пришло в легкий беспорядок. Затем Леся мельком огляделась вокруг и мимоходом порадовалась, увидев, что панна Каролина осталась за кругом и представив себе, во что превратится весь ее павлиний наряд, вздумай она теперь продираться вперед сквозь толпу, которая с каждой минутой становилась все гуще и плотнее. Вместе с тем девушка по-прежнему чувствовала себя немного не в своей тарелке, поскольку сзади ей дышала в затылок Тэкля, а сбоку вплотную стояла невестка, которая притом исхитрилась-таки втиснуться между нею и Ясем. Было ясно, что, хоть они и помалкивают, однако же все это им по-прежнему очень не нравится.

Она взглянула на друга, глазами спрашивая у него совета. Тот, однако, стоял спокойно, не выказывая никаких признаков недовольства или опасения.

Молодежь тем временем уже беспокойно перебирала ногами, бросая нетерпеливые взгляды на музыкантов. И когда старый Тарас поднял к зубам свою арфу, хлопцы-распорядители, не дожидаясь, пока грянет музыка, побежали по кругу вдоль толпы, чтобы первыми захватить себе в пару лучших девчат. Был среди них и Саня Луцук, который не замедлил явиться перед Лесей и галантно протянуть ей руку, приглашая на танец. Девушка слегка растерялась, думая, что ответить, но тут ее выручил Ясь.

-Ты уж не обессудь, мой друг, но я ее уже пригласил, - лучезарно улыбнулся он Сане.

-Да ты что? – рот у хлопца сам собой изумленно разинулся. – Нешто плясать пойдешь? И не боишься?

-Я теперь ничего не боюсь, - ответил тот и, сияя счастливыми глазами, столь же галантно взял Лесю за руку и повел ее в круг.

-Ну-ну! – подозрительно усмехнулся Саня и отошел.

Тэкля поглядела как он, совсем не расстроившись, выбрал другую девушку, и недовольно покачала головой.

-Да вы не журитесь, тетечку, - утешила ее Владка. – Ясь ведь хороший хлопец, вы же знаете!

-Другого такого в целом свете не сыскать! – мечтательно вздохнула и Настя-солдатка.

-То-то и беда, что хороший, - мрачно откликнулась пожилая женщина. – Был бы плохой – тут и говорить было бы не о чем! А хорошего – как погонишь? Сердце кровью обольется – так жаль его станет… И опять же – сколько помогал он нам… Я все маюсь, откладываю… Не знаю, как и сказать ему, что кончились детские забавы…

Но Леся не слышала ее горьких слов. В эти счастливые минуты она и вовсе забыла и о бабушке, и о Савке, и о собственном тревожном будущем. Она неслась по кругу, едва касаясь земли, и ветер бил ей в лицо, подхватывая завитки волос, и голова кружилась от радости, а мимо в таком же вихре проносились другие пары.

А каким чудесным танцором оказался Ясь! Как ловко и уверенно вел он девушку, какие сильные и надежные были у него руки! Когда он подхватывал ее на руки и кружил по воздуху, как и другие хлопцы своих девушек, ей чудилось, что за плечами у нее выросли крылья. Она теперь вспомнила, как он плясал в былое время. Сколько девушек мечтали о счастье промчаться по кругу с ним в паре! А он никого не видел вокруг, только свою Кулинку… Леся помнит, с какой обидой и тайной завистью глядела издали, как он кружит в танце свою зазнобу, как раскрывается широким кругом ее цветная панева, каким радужным веером разлетаются шелковые ленты… За последние годы она так привыкла видеть его на всех гулянках понуро стоящим, со сгорбленными плечами, что уже и представить не могла, что он может вести себя иначе.

И теперь она не сводила с него счастливых глаз. И куда только девались его сгорбленные плечи и безнадежный взгляд? Где там! Жаркий румянец, припотевшие ко лбу пряди, возбужденно-счастливые глаза, еще более синие от темных ресниц… Дивно хорош он был в эти минуты и выглядел совсем юным.

-Ах, чудно как! – выдохнула Леся, приземляясь после очередного взлета у него на руках. – Голову так и кружит!

-Еще? – спросил он, не сводя с нее глаз.

-О, да! – и она с опьяняющим наслаждением взлетела снова, взметнув темно-вишневым подолом. – А как все теперь смотрят на нас! Я все прежде в сторонке стояла, никто и не подходил ко мне… Только и оставалось, что на других дивоваться, а теперь… У-ух!..

Совсем рядом Павел Хмара так же подбросил Доминику, и розовый закатный луч скользнул по ее пепельным косам.

-Ой, а у меня, наверно, опять все волосы повыбивались! – забеспокоилась Леся. – По шее щекочут… И, кажется, лента распускается...

-Ничего, после поправишь! – засмеялся он.

А все кругом неслось, кружилось, качалось, весенней свежестью обдавал ветер, бешено стучало сердце…

Когда же они, разгоряченные, взопревшие, румяные и слегка растрепанные, вернулись на свое место, их немедленно окружила шумная толпа Янкиных друзей-приятелей, да и просто знакомых.

-Ну ты, Янка, нынче и выдал! – одобрил Симон Горбыль, дружески ляпнув его ладонью по спине. – Подметки у тебя еще не отлетели?

-Где там! – поддержал его Михал. – Ты спроси, как это он еще брыль свой не потерял! – сам Михал был без всякого брыля, с примасленными из щегольства белобрысо-желтыми вихрами.

Леся меж тем поправляла свою готовую развязаться ленту, как вдруг вспомнила о болезни Яся, уже несколько лет бывшей его проклятием. Она бросила на друга всполошенный взгляд, но тут же облегченно вздохнула. Янка часто и глубоко дышал, убирая со лба взмокшие пряди, но это было здоровое и чистое дыхание, ничуть не похожее на те жуткие хрипы, что пугали ее совсем недавно.

А Янка поднял глаза, с победным счастьем оглядел всех.

-Да о чем вы говорите, братцы… - начал он, и голос его немного срывался от радостного волнения. – Подметки… Брыль… А самого-то главного и не знаете! О н о не пришло!.. О н о отпустило меня… Я здоров! Я теперь здоров! Вот так-то, хлопцы… - повторял он, не смея сам себе поверить.

-Да что ты говоришь, Ясю! – девушка изумлено и совсем по-детски взмахнула ресницами, на которых сверкающим бисером задрожали счастливые слезы. – Милый ты мой…

И зарылась лицом ему в грудь, прижалась горячей щекой к его чуть влажной от пота рубахе.

В ту минуту для Горюнца лишь это имело значение. Он потом смутно помнил, как друзья-приятели повалили к нему с хохотом и поздравлениями; ему тогда совсем неважно было, что кто-то сзади – кажется, Савка – негромко, но злобно процедил:

-Брехать ты здоров, вот что!

Но он не мог забыть беспощадно-сурового взгляда дядьки Рыгора, в чьих строгих серых глазах застыли сомнение и упрек.

Что ж, пусть! Теперь, когда счастье так нежданно повернулось к нему лицом, он никому не позволит отнять его лишь потому, что кому-то это не по душе. Даже если этим человеком будет столь глубоко им любимый и ценимый Рыгор Мулява.

А вскоре синий мрак окутал землю, и непроглядная мгла, оттесненная с поляны светом костров, затаилась под сенью леса, сгущаясь меж кустов и деревьев. Частые звезды уже рассыпались бисером по темному бархатному небу, а на поляне веселье было в самом разгаре. Во тьме и глаза ярче блестят, и руки теплее кажутся, и все вокруг приобретает вкус волнующей тайны, от которой горячее растекается кровь по жилам, сильнее стучит в виски.

Леся едва могла отдышаться после очередного танца. На нее вдруг обрушился нежданный успех, и она просто не знала, куда деваться от осаждавших ее кавалеров и кого из них выбрать, чтобы другие не обиделись. Она уже танцевала и с Саней Луцуком, и с Павлом Хмарой, и с Василем, и с Микиткой, и снова с Ясем… Сколько она помнит, в прежние времена одна лишь Доминика пользовалась таким вниманием.

Вспомнив про Доминику, Леся тревожно поискала ее глазами. Вон она, неподалеку; алые блики костра играют на ее лилейных щеках, скользят по светлым косам. Бегло и словно бы равнодушно поглядела она на Лесю, но та и без того уже знала, что первая длымская красавица еще долго не прости ей этого вечера, когда Леся перебила у нее ухажеров. Правда, сама Доминика тоже не оставалась одна, но длымскую королеву, до сих пор не знавшую соперниц, все равно глодала обида, что какая-то черномазая Леська, которую она всегда считала чуть ли не самой распоследней на все село, теперь вдруг посмела встать с нею вровень.

Именно по этой причине Доминика с такой готовностью поощряла ухаживания Данилы: ей не давало покоя, что какой-то хлопец предпочел сперва эту ничтожную глупую Леську, а ее, Доминику, словно бы и не заметил. Едва соперница утратила к Даниле интерес – и он тут же перестал существовать и для Доминики.

А Леська теперь, как ни в чем не бывало, гордо разгуливает, дерет кверху нос, липнет к Янке, словно к жениху сговоренному, хохочет, пляшет, трясет своими юбками, так что коленки мелькают у всех на виду, прости, Господи… Ну, доскачется еще эта бесстыдница, пообдерут ей цветные перышки!..

Ганна не танцевала – боялась мужнина гнева. Савел уже давно стоял возле нее, насупя брови, и без того сердитый, с тяжело ходившими желваками. Ганны он, впрочем, как будто и вовсе не видел, не сводя бессильно-мрачного взора с радостно возбужденной племянницы и счастливого Янки, которые о чем-то беззаботно пересмеивались с Настей и гулькали с малышом.

Есть на что Савлу гневаться: едва ли не вся Длымь перекружила нынче девчонку в танце, и одного лишь Михала не захотела она уважить. Три раза Михал к ней подходил, и три раза она выбирала кого-то другого, а этого словно и нет… Хорошо хоть, что не принимала она приглашений на танец и от нагловатых, самодовольных шляхтичей, успевших изрядно выпить: такого бы Савел уже не потерпел!

Страшно Ганнусе, боязно: вот кончится праздник, разойдутся все по домам – что-то будет?

Но вот танцы кончились; девчатам и паннам больше не нужно было выбиваться вперед, чтобы их заметили и пригласили танцевать, а потому народ хоть и не ушел с поляны, однако расступился, раздался вширь, рассыпался мелкими группами почти к самым ее краям, располагаясь почти вплотную к кустам, наползающим на поляну из леса.

Теперь все с нетерпением ждали вершины праздника – огненной пляски. Этот обычай имел древние корни, уходившие вглубь веков, и целью его было – охранить от злых духов, что боятся чистого живого огня. Это было редкое зрелище; его устраивали даже не каждый год, однако всегда неизменно затевали в те тревожные годы, когда назревала общая большая беда.

Длымчане, конечно же, не были столь наивны, чтобы всерьез верить, будто начертанные в воздухе огненные фигуры смогут оградить их от грядущего бедствия, однако древний обычай помогал людям приготовиться к тяжелым испытаниям, внутренне собраться, изгнать из сердца панику. И, главное, огненная пляска лишний раз напоминала людям, что древние, мудрые силы, веками оберегавшие предков, по-прежнему с ними, не отступились, не сдали, а ведь даже самым бесшабашным сердцам нужна хоть капля веры в их заступничество.

Далеко не всякий мог участвовать в этом ритуале: для этого требовалась определенная сноровка, умение, порой стоявшее на грани мастерства. Нужно было уметь красиво провести дугу, успеть закончить фигуру прежде, чем она погаснет, и при этом не загасить факел, не опалиться самому, ведя вкруг себя длинную огненную спираль.

Быть мастером огненной пляски считалось почетным среди молодых длымчан; это сулило внимание девушек, уважение друзей. С другой стороны, поскольку такой умелец крайне редко имел возможность показать себя на людях, а хвастать этим талантом считалось зазорным, то на деле это мастерство мало что давало самому плясуну. Впрочем, хвастунов и бахвалов среди них никогда и не было – прежде всего потому, что искусство огненной пляски требовало не столько отчаянности, сколько, напротив, спокойной решимости, ясной головы и крепких нервов, а у таких людей редко бывает охота хвастать.

Чем же кончались попытки стать огненными плясунами для все прочих, можно было судить из печального опыта Михала Горбыля, который несколько лет назад попробовал было увязаться за своими товарищами. Но только он ухватил горящий факел, только с ним завертелся, как испугался насмерть полетевшего в него хоровода огненных искр и завопил дурным голосом, бросил факел и под дружный хохот собравшихся саженными скачками бросился прочь. Он, конечно, знал, что эти искры тут же гаснут и крайне редко могут обжечь, но в ту минуту у него с перепугу все вылетело из головы.

С тех пор ему оставалось лишь завистливо наблюдать за другими, как ловко и красиво они кружатся среди ослепительно ярких огненных колец и спиралей, с каким восхищением смотрят на них все те, что только что безжалостно хохотали над потугами неудачника Михала.

За последние несколько лет лучшим мастером огненной пляски стал Артем Мулява, старший сын Рыгора. Артем не первый год был женат, однако продолжал занимать среди длымской молодежи ведущее место. Он был, конечно, не столь хорош лицом, как братья Луцуки, Василь или тот же Янка, но, высокий ростом, широкоплечий и длинноногий, тонкий в поясе и ловкий в движениях, Артем мог претендовать на своеобразную привлекательность. При всем при этом он был рассудителен и спокоен, мог быть веселым и в то же время оставаться невозмутимым. Ко всему прочему, он еще обладал известным добродушием, умел и байкой народ потешить, и добрым советом помочь. После того, как Янка ушел в солдаты, он стал вместо него коноводом у длымских хлопцев; остался им и после своей женитьбы, не уступив это место пусть более сильному, но и более твердолобому Савке.

Что же касается огненной пляски, то в эти минуты от Артема просто глаз было не отвести – так красиво вились вокруг него огненные змеи, рожденные сразу двумя факелами в его руках, а лицо его оставалось при этом спокойным и совершенно неподвижным, только алые отсветы скользили по нему, словно по древнему каменному изваянию.

И теперь все просто изнывали от нетерпения, точно зная, что уж сегодня-то непременно увидят Артема с двумя факелами; об этом знали не только потому, что для Длыми настала тревожная година, но и потому, что несколько раз кое-кто видел, как Артем и еще несколько хлопцев под своей любимой липой на краю села готовились к своему выступлению на празднике, играя вместо факелов простыми чурочками.

Но вот Артем не спеша выходит на середину круга. Вот он деловито выбирает из кучи сваленных неподалеку от костра сосновых чурок две подходящие и осторожно запаливает их в пламени. Следом за ним выходят человек семь других, выбирают каждый по чурке и, с разных сторон подойдя к костру, зажигают факелы. И вот приуставшие было музыканты с новой силой дружно грянули по струнам, но теперь и музыка звучала слегка приглушенно, таинственно.

И вот замелькали в древнем танце неясные во мраке силуэты длымчан, вспыхнули в мутно-синей мгле четкие контуры огненных фигур, заплясали алые сполохи над головами танцующих.

Леся, как зачарованная, любовалась этим необыкновенным зрелищем. Застывшая в детском восхищении, глядела она на плясунов. Лицо ее еще больше похорошело от слабых неровных отсветов, а глаза во мраке горели, как звезды. Горюнец стоял рядом, и его рукава касались черные ветви орешника, возле которого они выбрали себе место. Отсюда хорошо было видно, и никто не толкался.

И тут она, поглядев на своего друга, с легкой грустью вздохнула:

-А я помню, Ясю, как и ты плясал с огнем на поляне. Я тогда от тебя ну просто глаз отвести не могла…

Он задумался на минуту, а затем весело встрепенулся, молодецки тряхнул густыми кудрями.

-И теперь не отведешь! – заверил он девушку. – Я, поди, тоже еще не разучился! А ну, подержи-ка!

Он снял с головы свой брыль и быстро сунул его в Лесины руки, затем легким движением плеч освободился от навершника и тоже передал его девушке.

В следующую минуту он уже с двумя пылающими факелами в руках ворвался в заколдованный огненный круг и пошел против Артема, с легким вызовом глядя ему в лицо. Трудно было сказать, глядя со стороны, кто из них лучше ведет пляску: оба кружились, словно два стремительных огненных вихря. Другие танцоры в бешеном хороводе носились вокруг, и лишь они могли видеть сосредоточенные лица ведущих, озаренные алыми сполохами.

Горюнец и Артем до сих пор не могли понять, нравятся они друг другу или нет. Они никогда не дружили, но никогда и не вставали друг у друга на пути. И в то же время, встречая порой взгляды Артема, в которых мелькала искра странного сожаления, Янка подозревал, что тот, возможно, и не против был бы с ним подружиться, но застарелая неприязнь, которую его мать Авгинья питала к семье Горюнца, наложила свою печать и на ее сына.

И вот теперь эти двое почти чужих друг другу людей вместе ведут священное действо, чистым огнем и тайными знаками отгоняют враждебные силы и смотрят друг другу в глаза…

Леся глядела на них во все глаза, все крепче сжимая в руках Янкин брыль, который он ей доверил, машинально проводя пальцем по твердому и крепкому стержню пера цапли, которым он украсил тулью этой соломенной шляпы. Перо было упругим и гладким, с виду совсем простым, но в то же время очень красивым – таким четким был его контур.

Она не думала в эти минуты, куда же подевались все остальные – Тэкля, Юстин, Савел с Ганной, Василек… Очевидно, все они были где-то поблизости, и тоже любовались на дивную пляску.

А плясуны все носились, и огненные змеи вились кругом них, и снопы искр разлетались вокруг, а ее Ясь был, конечно же, лучше всех, просто глаз было не отвести…

И вдруг ей на голову обрушилось что-то черное, плотное, душное, туго спеленав голову и плечи. В ноздри ей ударил запах пыли и еще какой-то едкой гадости, от которой немедленно закружилась голова. Она сообразила, что ее, видимо, накрыли мешком, но не простым, из рогожи, а из чего-то другого, плотного и непроницаемого. Она попробовала закричать, но мешок, видимо, заглушал крики, и никто не услышал. И тут чья-то рука обхватила ее поперек тела, прижав локти к бокам, а другая пара рук крепко схватила под колени, и ноги ее оторвались от земли. Девушка отчаянно боролась, но те двое были много сильнее, и она поняла, что ей не вырваться.

Леся ощутила прилив жгучей обиды и бессильной ярости, что ее вот так нагло крадут при всем честном народе, и никто не может ей помочь, просто потому, что никто ничего не видит и не слышит – все смотрят на плясунов. А ей-то что делать?..

Правая ее рука все еще касалась Янкиного пера, его твердого и прочного стержня. Последним усилием отчаяния она рванула перо из-за тульи соломенной шляпы и всадила его в чужую ненавистную руку – как ей показалось, между большим и указательным пальцами.

Сквозь плотный мешок до нее глухо донесся чей-то рев, тут же ее выпустили из рук, и девушка неловко упала набок, слегка ударившись бедром. Она расслышала чьи-то крики и топот множества бегущих ног. Кто-то, видимо, нагнулся над нею и освободил ее от мешка, в котором она уже задыхалась. Оглядевшись, Леся увидела над собой встревоженную Тэклю. Рядом валялся Янкин брыль и его же черный навершник.

-Что… что это было? – еле выговорила девушка.

-Что было, того уж нет, - ответила встревоженная Тэкля. – Ты как, цела? Не зашиблась?

-Да нет вроде…

-А они… сбежали?

-От нас не убежишь! – торжествующе ответила бабка. – Вон, погляди!

Леся подобрала с земли упавшие Янкины вещи, поднялась на ноги и поглядела в сторону леса. Сейчас там толпился народ, горели факелы, и было хорошо видно. Несколько длымчан крепко держали двоих молодых Броневичей – одному крутили руки братья Горбыли, другого трясли и пинали Павел Хмара и Савел. Леся взглянула на перо цапли, которое все еще сжимала в руке: нижний его конец был окрашен чем-то темным и вязким, и она поняла, что это кровь.

Они подошли поближе, и Леся увидела, что правая рука одного из Броневичей тоже окрашена густой темной кровью, капавшей с пальцев. Перед ним стоял дядька Рыгор и сурово его допрашивал, тыча факелом почти в самое лицо.

-А ну говори, кто вас подучил? Все равно ведь дознаемся, хуже будет!

-Говори, паскуда! – подхватил Михал Горбыль и с силой рванул его за руку, так что Броневич зашипел от боли.

-Ну-ну, полегче! – осадил Михала Рыгор. – Без тебя разберемся. Ну так кто же вас подучил, а, хлопцы? Ни в жисть не поверю, что сами додумались! Опять Островичи, да? Яроська? Вам заплатили? Сколько? Кто вербовал?

Молодой Броневич не успел ответить: сквозь неплотную пока еще толпу к ним протолкался еще один рослый шляхетский молодчик. Без всяких церемоний он ухватил Рыгора за густую гриву и загремел страшным голосом:

-Вы на кого, падлы, руку подняли? На Броневичей?

Рыгор ничего не ответил, лишь сделал какое-то почти незаметное движение, словно бы отмахнулся от назойливой мухи, однако же грозный молодой шляхтич кубарем покатился прочь.

Когда же от, отчаянно матерясь и проклиная всех и вся, начал вставать, возле него вынырнул юркий дед Юстин.

-Ну как же! – ехидно заметил старик. – Вот шли себе мимо ваши Броневичи, никого не трогали, а на них взяли да и руку подняли! Вот как так может быть?

Поверженный шляхтич в ярости развернулся к нему:

-Да кого бы они ни тронули, что бы они ни сделали – не вам, хамову отродью, их за то судить – понял, старый хрыч? На то суд есть, закон! Но вам-то, ясное дело, никакие законы не писаны!.. Оттого, что все законы – за нас, потому как мы – Броневичи, а вы – мразь, ничто, хамово племя!

Между тем вокруг стало совсем светло – это с поляны пришли танцоры и факелами разогнали ночную мглу. К Лесе с Тэклей подошел обеспокоенный Горюнец; факел еще дымился в его руке. Щеки его пылали, расшитый ворот рубахи сбился чуть на сторону.

-Слава Богу, обошлось на сей раз! – вздохнул он и размашисто перекрестился, чего почти никогда не делал. – Вот только на минутку отвернулся…

-Вот что на нее надели! – Тэкля передала ему сильно потертый и, видимо, очень старый кожаный мешок, который все еще держала в руках.

-Славный мешочек! – заметил Янка. – Такими, я знаю, часовых с постов снимают. – Дядь Рыгор, взгляните-ка!

Рыгор внимательно осмотрел мешок, заглянул внутрь и даже принюхался.

-Ах, вот оно что! – проговорил он почти ласково. – Али это, скажете, тоже не ваше? А внутри-то что – никак, махорочка? Ну, махорочка-то – дело ясное, а вот что там еще? Чую, что дрянь какая-то насыпана, а вот что она такое?

-Насколько я помню, дядь Рыгор, это что-то от моли, - пояснил Янка. – В наши лари да скрыни такого не кладут, а вот в городах бабы частенько этим свои наряды пересыпают.

-Ловко! – заметил Рыгор. – Загодя, стало быть, готовились? Глянь-ка, и отраву городскую раздобыть сумели! Нет уж, голуби сизые, теперь вам так просто не отвертеться!

Но тут стоявшие кругом них люди внезапно замолчали и попятились, и на середину круга вышел здоровенный пожилой шляхтич с высоко подбритой чуприной и низко висящими длинными усами. Это был старый Казимеж, глава клана Броневичей.

-Что тут стряслось, люди добрые? – вопросил он дельно и спокойно. – Чем вам паничи наши не потрафили?

-Ваши паничи нашу девку умыкнуть пытались, - так же спокойно объяснил Рыгор. – На месте застигли. Они ей уж мешок на голову накинули – вот сами поглядите, пан Казимеж!

Старый Броневич взял у него мешок, затем с отеческим упреком поглядел на своих незадачливых отпрысков.

-Ох, неслухи! – вздохнул он. – Нешто вам не говорено: эти девки шуток не разумеют, сразу драться лезут! Эх, Бартек, Бартек! – обратился он к одному из них, с чьей руки все еще капала кровь. – И чем это она тебя так достала? Когтями, что ли? Да вроде не похоже…

-Пером... – проскулил молодой Броневич.

-Каким пером? – не понял старый Казимеж.

-Вот этим, - Леся протянула ему злополучное перо.

-Точно, перо, - удивленно заметил Казимеж и взглянул на Лесю. – Ничего не разумею – это тебя они, что ли, умыкнуть хотели?

Он изумленно разглядывал маленькую изящную девушку с высоты своего могучего роста.

-Вот напасть! – внезапно плюнул он в сторону. – Это ж сраму-то сколько – эдакая канарейка его пером обидела! Тьпфу!

Все кругом так и покатились от хохота, а оба молодых Броневичей стали на газах наливаться краской, как вареные раки.

На самом же деле все было совсем не так смешно. Длымчане не хуже Броневичей понимали, что лучше бы им помириться на том, что это была просто неумная и неуклюжая шутка. Все знали, что им все равно никому не удастся доказать, что это не так. И вообще, несостоявшееся похищение девушки доказать крайне сложно; даже если похитителей застигли с поличным – совершенно невозможно доказать преступность их намерений: они всегда могут отпереться, что хотели просто поиграть, пошутить. В конце концов, ничего плохого не случилось, Леся никак не пострадала. А уж коль скоро в этом деле замешан молодой Островский – а никто не сомневался, что так оно и есть – то тут и вовсе без толку что-либо затевать.

А потому длымчане стояли вокруг и хохотали, держась за животы, тыча пальцами в молодых Броневичей. По знаку Рыгора их отпустили, но Михал все же напоследок чувствительно пнул горемычного Бартека. Теперь Броневичи растерянно озирались, прижавшись друг к другу спинами и не зная, куда деваться от этого беспощадного хохота, от этого своего позора.

А вот Леся готова была заплакать. Она никому бы не призналась, отчего вдруг слезы навернулись ей на глаза. Она понимала, что это смешно и стыдно, но ей отчего-то вдруг так жаль стало этого перышка, что спасло ее от большой беды. Такое красивое!..

Но погрустить вдоволь она не успела: истошный женский визг, а вслед за ним чье-то крепкое ругательство оборвали ее мысли.

-Ах ты ж, чертова баба!

Крик раздался прямо у них с Янкой за спиной. Резко обернувшись, она так и застыла, пораженная увиденным.

Кроткий обычно Васенька яростно выламывал руку здоровенной Катерине, силясь вырвать у нее большие портняжные ножницы, и крыл ее такими словами, каких прежде никто от него и не слыхивал.

-Ишь ты, лярва, чего надумала – хлопцам кудри карнать!

Люди как будто разом позабыли и про Леську, и про Броневичей, и целая толпа зевак моментально сбилась вокруг Катерины с Васей, не желая упускать нового развлечения.

Каська визжала и царапалась, Василь не слишком ловко пинал ее коленками, так как обе руки его были заняты, и все ее дебелые телеса тряслись и колыхались, словно кто-то выбивал большую перину.

-Да пусти ты ее, Василю! – подал голос Янка.

-Ну уж нет, не пущу! А ну дай сюда ножницы, курва окаянная! Давай, пока добром просят!

-Пусти, недоносок! – верещала Каська. – Не тебя, чай, карнала, куда ты-то лезешь! Все мужу расскажу!

-И я твоему мужу все расскажу про твои дела пакостные! – заверил Василь. – Вы-то, люди добрые, ничего не видали, а я-то углядел: к затылку его тянется, ведьма, а в руке у нее словно бы блестит что-то… Гляжу – ножницы! А то я не знаю, для чего ей волосы ему резать понадобилось! – Василь задыхался от возмущения, а потому речь у него вышла отрывистой и не вполне понятной.

Не сразу понял Горюнец, от какого несчастья спас его верный друг. Ничего не заметил бы Янка, не почуял бы ловких женских пальцев, что легко оттянули ковыльный локон, не услышал, как щелкнул бы возле шеи холодный металл… Лишь взглянув на стоящую рядом Лесю, смутно подумал он о черном колдовстве: такую глубокую ненависть излучала она вся, с такой непримиримой враждой смотрела она на Катерину, не отводя жутко бездонных очей. И привиделась ему на миг не праздничная вишневая казнатка, не цветные бусы, не огненные ленты в уложенных косах, а простая белая, словно речной туман, рубаха, густой темный полог распущенных по плечам волос да тусклые блики от золотых подвесок – тех, что носила праматерь Елена. Только очи остались прежними: недвижные, бездонные, неотступно глядящие в одну точку. Именно так, по его представлению, должны смотреть колдуньи, творящие заклинания. А то зачем бы еще могли понадобиться Катерине его волосы - не в ладанке же их носить, как святую память!

А новый скандал тем временем близился к своему разгару: деловито распихивая народ своими здоровенными кулаками, к ним проталкивался Касин муж Микита. Протолкался, пробился и, словно разъяренный кабан, грудью попер на Василя:

-Ты что это, охальник, мою бабу лапаешь?

Василь, которому удалось наконец отобрать у Катерины ножницы, брезгливо пихнул ненужную теперь бабу в объятия Микиты.

-Да упаси меня Боже, на кой черт мне ее лапать… такую! Сами бы получше глядели за своей женкой - а то вишь, какие дела творит! Вот это вы видали? – он сунул ножницы Миките по самый нос.

Тот засомневался, разглядывая знакомый предмет:

-Да Леська вроде бы надысь приносила… Эй, Леська! Твоя, что ли, работа – бабу мою подбить кому-то что-то отрезать? Сама не могла?

-Она, она! – заверещала Катерина. – Ей надо было…

-Ну, знаешь ли! – задохнулась от обиды Леся. – Уж не ты ли сама меня на то подбивала?.. А теперь меня же и подставляешь? Ох, совести у тебя нет, Кася! А я… Я с заречными ведьмами шашней не вожу и темными чарами никого не путаю…

-Затылок она Янке подкарнать хотела, - пояснила тетка Хадосья, что очень тут же откуда-то вывернулась. – Волосы ей, слышь ты, затребовались – присушить, видно, думала... Юзефка ей, видно, наказала…

-Это какая ж Юзефка? – Микита вновь подозрительно свел косматые брови.

-Ну та ведьма из-за Буга, не знаешь ты ее разве? Каська твоя давно с нею что-то затевает, уж верно тебе говорю.

-Брешешь!

-Да перун меня убей, вот те крест! Всем уж про то известно, хоть кого спроси! Да хоть бы того же Антона-паромщика: он ее не раз, бывало, на тот берег возил.

-Спрошу, дознаюсь! – процедил сквозь зубы Микита, краснея от подступающего гнева. – Шею тебе сверну, коли врешь!

И тут же больно ухватил за плечо жену:

-А ты, шельма-баба, сказывай-таки: куда черную курицу подевала? Я ужо до тебя доберусь, погоди ты у меня… А ну живо домой! – и он отвесил своей дрожащей и плачущей жене тяжелого тумака.

-Ишь, чего вздумала – срамит меня перед всем народом!

А кругом бабы все шушукались да пересмеивались.

-Ну, задаст ей Микитка чертей, буде есть за что! – мстительно заметила Марыля.

-А давно она с Юзефкой-то снюхалась? – спросила другая.

-Да я знаю, с месяц тому. Антон тогда через Буг ее вез, да потом сказывал: с лукошком она была, а в лукошке, и точно, что-то клохтало да ворошилось.

-Ох ты! А мужу-то небось сказала: лиса, мол курку утащила!

-Ну, теперь-то ей никакие курки не помогут! Тут уж ты ворожи не ворожи, а Янки ей теперь как своих ушей не видать!

-Куда там! И глядеть он теперь на нее не станет, разве что в ту сторону плюнуть захочется!

Леся мельком взглянула на лицо друга, пытаясь понять, что же он сам обо всем этом думает. Но по лицу его, как это часто бывало, трудно было увидеть, сердится ли он на глупую бабу или, быть может, немного ее жалеет. А может быть, и вовсе не берет в голову… Да и кто может знать, о чем думает Янка!