- Ясность мысли - не самая сильная твоя сторона
- Боюсь, что так, но ты меня понимаешь
(с)Кортасар
|
Есть что-то в том, чтобы уезжать в другой город в смутной надежде отдалиться от повседневных печалей, и встречать там хмурые лица, скользящие вдоль стен штампованных зданий, блуждать по перекресткам, втайне ожидая скорую смену обстановки, искать заветные дворы-уродцы, как соизволила выразиться Бебе, которая на поверку - не дура, но которая никогда не скажет, что картина красива, если та не висит в какой-нибудь Третьяковской галерее или в Русском музее. Есть что-то в том, хотя подобное бесцельное блуждание вовсе не излечивает, а раздражение даже усиливается к вечеру; но мне нравится ощущение тоскливой безысходности, если оно не настигает меня в кровати или перед телевизором: я оказываюсь как бы между двух стен, между нежеланием возвращаться униженным и усталым и опасностью отхода последней электрички, и нередко я засыпал, укрывшись пальто, в зале ожидания, если не находилось лучшей перспективы, вроде знакомства с местным пьяницей или провинциальной гостиницы, где номера без обоев, а пепельница стоит на прикроватной тумбочке за неимением другой мебели. - Да, что-то есть, - сказала Бебе, расправляющаяся с тортом посредством ножа и вилки и каким-то чудом промахивающаяся сигаретой мимо своей чашки в пепельницу. - Наверное, это вид побега, - продолжал я, продлевая в воображении виды улиц, больше напоминавших шоссе, и провинциальных баров, где никто не засиживается допоздна, ибо накладно, - не видеть одни и те же лица каждый день и лелеять свою маленькую тайну, ничем не объясняя утренние круги под глазами. - Сбеги в Венецию, - предложила Бебе и сразу же наскучила мне этой коротенькой фразой, в которой звучали расчетливость и способность заглушать свои ежесекундные потребности, граничащая с пустотой: она-то меня не понимала в силу атрофированности своего эстетического чувства: брюнетка-недура, которая держит сигарету кончиками ногтей...
...встала и ушла, не опоздала на последнюю электричку и сидит сейчас в кресле, пьет некрепкий чай и читает книжку (или разгадывает сканворды), переворачивает страницы ногтями, еще не сняла пиджака, но уже распустила волосы, в то время как я, за несколько десятков километров или час пути, уже освободился от сорочки и ленился встать с кровати, чтобы сменить песню на заедающем диске: песня доигрывала от начала до конца и вновь соскакивала на начало. Странная помесь снега и густого воздуха, называемая в народе ранней весной, побуждала к действиям, и мечталось купить в закрывающемся баре внизу бутылку рома (кальвадоса, вишневки, водки, если Ремарк по прошествии лет превратился в весеннего писателя), но именно что мечталось, ибо вылезти из-под одеяла при открытой форточке казалось подвигом, граничащем с безумием, а от безумия и от абсурда недалеко: и правда же, абсурдно скидывать одеяло и окончательно простужаться для того, чтобы, закутавшись в пару-тройку слоев одежды, бежать за лучшим, по всеобщему признанию, лекарством от этой болезни - пустая трата денег, а ведь наутро может мучить похмелье. Seems to be the wrong way - пропел плейер через две маленькие колонки, и слова деформировались в то, что мне пришлось достать из кучи одежды пачку сигарет, и хотя это не казалось бессмысленным движением, о котором пелось в песне, все же скорее всего таким являлось, но на меня, на секунду осветившего зажигалкой пододеяльное пространство и затуманивающего его сигаретой, большее впечатление (укоренившееся за пазухой после недолгого размышления) произвели две последние строчки, выдавленные на неком слезливом подъеме и определившие при помощи двух эпитетов очень точно то, что происходило за окном; факт, что день до этого был скорее не summer, a early spring, не имел ни малейшего значения сейчас: во-первых, он уже закончился, во-вторых, песня по настрою была вообще зимняя, а день все же оказался достаточно bright and warm, с определенными скидками и форой, разумеется. With a smile on my face... С наипреглупейшей улыбкой на лице я высунул голову из одеяльно-подушечного кокона и, стряхивая пепел куда придется - в данном случае это был граненый стакан для виски, - подумал, идеализируя Бебе, как всегда в ее отсутствие, о ее словах про Венецию, которая была в тогдашнем контексте, возможно, не только/не столько образом-символом побега, но и вполне конкретным местом, куда Бебе наведывалась в мае, "отдохнуть", как она это называла, от работы и вечернего разгадывания кроссвордов, - контролируемый побег, стабильные эмоции, никаких порывов, дурно пахнущих электричек, только солнце, каналы, каппучино, - один раз в год, очень живописно, не то что мои искания какого-то нового места рядом с домом, хотя она всегда выслушивала очень внимательно мои попытки выразить словами то, что выражению не поддавалось, и в конце она говорила "Сбеги в Венецию", прекрасно зная, как я отреагирую на эти слова, не осознавая того сам: я был для нее хорошо настроенным инструментом, и она могла делать из меня все, что только могла ей позволить ее фантазия. I hear voices all singing Странно думать о себе как о ком-то особенном, учитывая мое будничное отношение к себе, так же странно заработать себе репутацию кого-то мечущегося, когда за всеми высокими словами о Побеге (именно с большой буквы) скрывается простое желание побыть в одиночестве, причем в одиночестве комфортном, чтобы можно было курить в постели, ничуть не заботясь о чистоте постельного белья, ведь последнее переставало быть моей проблемой вместе с покиданием дома и становилось предметом грусти, скорби или печали работников прачечной, коя есть во всех гостиницах, да и не может не быть, - словом, ощущать косые взгляды поутру, которые обычно направлены даже не в лицо, а на рубашку; в свете этой бедно обставленной (ведь направление мыслей всегда привязывается к месту) странности подскакивает самолюбие и бесконечная гордость за свой образ жизни, а так как гордость нуждается в аргументах, то необходимо ради избежания taedum vitae выскользнуть из ставшей вдруг такой удобной постели, убедиться, что сигарет в помятой пачке хватает, и, надевая трусы поверх брюк, проскользнуть мимо ошалевшего от призраков ночного портье и пуститься в долгие гуляния по замызганному делами городу, чтобы было о чем рассказать коллегам, когда они спросят, но они никогда не спрашивают, и мне достаются только косые взгляды, а восхищенные междометия обычно звучат вечером в баре, в компании с хорошим пивом, когда меня потряхивает электричка, впрочем, пива я все равно не люблю, а поэтому в особо удачные и в силу моей усталости или однообразия своей экзистенции не требующие побега дни я иду домой и провожу его точно так же, как и Бебе, за чашкой американо и кроссвордами, а по телевизору опять крутят какую-то муть. Nothing to say but it used to be Конечно, ни одно из моих ощущений не ново, и я точно знаю, что скоро сядут батарейки в проигрывателе или песня устанет играть, и тогда я встану перед выбором, исход которого будет очевиден сразу же: уходить или оставаться, но последнее будет буднично-нелепым в свете начавшегося со слов Бебе про Венецию побега, следовательно, надо уходить и ощущать свое родство с промозглыми и темными аллеями... No! no no no no no no no no...
Разбуженный портье был явно недоволен и слушать ничего не хотел про мой подвиг, заключавшийся в акте одевания в комнате, температура которой наощупь вряд ли превышала пять градусов. Ему было интересно, зачем мне идти ночью на улицу, порядочные люди так не поступают, но он успокоился после моих слов о грабеже и ночном рэкете, видимо, осознав абсурдность своих вопросов, и опять приготовился заснуть, поставив перед этим галочку в сознании, что какой-то гражданин отправился с визитом к живущей неподалеку любовнице. Я тем временем был уже на улице, наугад проложил маршрут и оставлял в снегу четкие следы между лужами и ледяными возвышенностями, чей цвет равнялся цвету асфальта, позволяя охающим старушкам сетовать на две главные российские проблемы. Проламывая тонкий лед на лужах, проскочила кошка, которая могла бы не быть черной, если бы освещение не сделало ее такой, и я пожалел, что дома вокруг не желтые и составлены из шлакоблоков, и их окна идут вровень со стенами, и нет провалов арок - все это мешало мне ощутить себя героем Достоевского, которому перебегает дорогу черная кошка, и тот останавливается в нерешительности: будет ли его финансовая махинация со старухой удачной или вмешается случай в виде сестры последней. А потом я сделал два шага, и еще одна кошка пробежала у меня перед носом - их там оказалось много, - а потом я кружил среди четырех кварталов, а потом закончились сигареты, и стало тоскливо от этого места, отсутствия магазинов, людей на улицах, превосходство перед которыми я бы чувствовал... Я оказался в мертвом месте, где людей что-то клонило ко сну, оставляя меня наедине с бездушными улицами, с их владельцами - фонарями и деревьями, с пустыми провалами окон, с разновидностью уродливой природы, предназначенной для порабощения, она была, как всякая природа, сильнее меня, и я против воли впитывал глухое презрение города, и побег закончился из-за усилившейся гравитации, которая, несомненно, была выдумана мной, чтобы заглушить возникший образ Бебе... Я пошел по путям. Я мог бы вернуться в гостиницу, но тогда пришлось бы платить за номер, а моя маленькая победа над портье радовала: единомоментное удовлетворение, еще не отошедшее в каталог памяти, которое будет успокаивать меня до самого утра, а тогда я увижу Бебе и спрошу, какого черта она мне приснилась, и она скажет что-нибудь несуразное, как раз в ее стиле, и я, на секунду счастливый не столько из-за ответа, сколько из-за звука ее голоса, проживу спокойно еще некоторое время, пока ее глаза не проассоциируются с пустыми окнами и дивная картина-икона с ней в центре не затмит окружающий ландшафт. (Легко мечтать, но когда-нибудь все равно придется опуститься на землю и отдать должное выдержке своих ног, на которых туфли ощущаются как вторая неудобная кожа, и каждая неровность на том, по чему я шагаю, отдается в ступнях, в пятке и пальцах. К тому же еще и снег; самое время посетовать на то, что предыдущим вечером-утром не отдал сколько осталось почистке и смазке, но вместо этого предаюсь глупым мечтам о том, что все равно будет, право, в мыслях о Бебе гораздо больше негативных сторон, нежели иных ones. Пока я иду и мечтаю, все вроде нормально, но обязательно придет время возврата к шпалам и железной дороге, и тогда придется заметить, что с таким количеством снега в туфлях не заболеть - большое счастье.) Интересно, что бы она сказала, оказавшись на моем месте, медленно прошмыгивая мимо спящего борова-портье, пока тот просыпается и, повинуясь профессиональной привычке, спросонья спрашивает, зачем эта дамочка, выглядящая так, словно не из постели выбралась, а из офиса, отправляется в нечто холодное и черное, пришедшее на смену яркому и - относительно - теплому; что бы такое она соврала, дабы не смущать неясными мотивами спящего человека, что бы выразило ее бескровное лицо, на какую бы высоту вздернулись брови и под каким бы углом раскрылся сложенный бантиком рот? Легко представить, как Бебе отдает приказы, со своими внимательными острыми глазами и аскетичной мимикой, со своими ногтями, с которыми она обращается, как с хрупкими продолжениями длинных пальцев, но совершенно невозможно спроектировать ее Официальную на ситуацию, которую она б попыталась игнорировать в обсуждении в одном из тех баров, где отдыхает персонал после работы. (Я смотрел на деревья вокруг так, как если бы они были в окне электрички, - смазанные контуры, отсутствие жизни и ветра, вместо этого - коромысло снега на каждом. До ближайшей станции все еще далеко, все еще не слишком холодно, хотя я уже запахиваюсь в очень удачно длинное, до колен, пальто, шпалы все еще на расстоянии полуметра друг от друга, и я вынужден идти по ним, хотя это замедляет, и думать о Бебе, хотя лучше размышлять о чем-нибудь абстрактном, вроде деревьев по бокам железных путей, взращенных с казенной заботой для того, чтобы они всю жизнь задыхались от смога, но деревья не обвинишь в происходящем, поэтому, пока неудовлетворяемое желание курить и холод не затмили все мысли, я буду думать о Бебе; такой исход неприятен, но что поделаешь, я еще могу шевелить пальцами ног, хотя уже растопил ими немало снега.) Ноющее ощущение на уровне солнечного сплетения затмевало все остальные, а может, усиливалось ими, хотя это не важно, как не важно и то, что уютное кафе где-то в глуши в центре Питера манило так же сильно, как воображаемая, виртуальная Бебе на два метра впереди, которая улыбалась и держала сигарету ногтями; она дразнила меня, ведь у меня закончились сигареты, на полмили вокруг ни единой живой души, не ополоумевшей от призраков, бодрствования и алкоголя. Возможно, до боли знакомое и стандартное ощущение кофе, приятно оттенявшее мои побеги, было сильнее, но вот она, Бебе, в двух метрах, правда, уносящаяся быстрее моего шага, она - первопричина моих пока несовершённых поступков и выборов, именно из-за (не для) нее я дойду только до первой станции, а потом уеду в город со скоростью первого поезда, первого машиниста с глазами, красными от недосыпания. (Посмотреть бы ей в глаза, станция уже в двухстах метрах, но ноги - как два костыля, два обрубка, сходные ощущения, верно, испытывал капитан Крюк, взбираясь в гору, а туфли - нечто страшное и по форме, и по содержанию.) Руки дрожат не от холода: они в кармане пальто. Руки дрожат, как и ноги, тело из ступней забирает тепло. А Бебе - что-то вроде неяркого солнца, некая разновидность смутной надежды (которая осталась без одежды), мысли смешались в кучу, то ли от близости станции, то ли от дальности момента прихода поезда; как бы там ни было, я разожгу костер, эта мысль уже существовала на уровне печенок, а Бебе, очевидно, спит, как и вся Вселенная на много миль вокруг; спят усталые игрушки, спят люди, алкоголики все время спят. Бебе - причина происходящего и, одновременно, надежда на избавление, побег не удался, хотя я всего лишь выбирал наименьшее из зол, и для нее даже расплаты не последует: Бебе скажет, что она тут не причем, что я сам виноват, и будет права. Бебе далеко; сейчас - всего лишь плод моего воображения, потом она в таком виде, в каком бы я ее никогда не представил, (последняя ступенька платформы преодолена, и можно остановиться, но меня раскачивает, ноги не чувствуются, в теле слабость, не усталость, а что-то вроде тошноты, злобы на весь мир) и тогда я начинаю на нее злиться, но лицом этого не показываю, еще бы, ведь рядом чашка ароматного кофе, если мы на фирме - то рогалик, и сигареты, сладковато-тошнотворные; я могу упиваться выражением ее лица, большего - власти над мыслями, например, - мне не дозволено, я же не могу заставить ее играть на моей территории, не могу представить даже, как она проходит мимо портье ночью (хоть последний и не был способен меня понять, но он хотя бы близок), и я вынужден довольствоваться этими минутами, ее ногтями и тонкими вздернутыми бровями, а по вечерам я неизменно один. Может, от этого-то я и бегу, все кажется гораздо более прозаичным, если взглянуть на вещи под таким углом зрения (поезд подошел, пора садиться), и можно было бы сказать, что я чего-то ищу, но это - уловка, эмпирические наблюдения не дают соврать, я ничего не ищу, сам побег есть некий суррогат счастья, а возвращение печалит, кто виноват, что в эту ночь оно наступило слишком рано? Где-то в глубине (сейчас, среди желтых скамеек вагона и застарелого запаха табака я вытащил это на поверхность) укоренилось безразличие, самый безболезненный выход из любой ситуации, в которой этической нормой требуется волнение; безразличие по отношению к себе, к будущему, ведь в эту ночь случилось то самое, чего я боялся, сам не понимая причины своего страха, - побег не дал мне выхода и забытья, и я точно знаю, что больше он никогда не придет, я сам буду его подсознательно гнать, а значит, я остался один, без себя самого в голове, только с Бебе, перед которой потребуется унижаться, как только она решит сесть на последнюю электричку... последнюю по времени, по порядку, на сегодня последнюю, а я еду сейчас на последней для меня электричке, хотя для Бебе она была б первой. С головой в омут, побегов больше не будет, я потерял свой счастьезаменитель, свои пригороды-уродцы, и надо искать прототип, и делать это следует не здесь, где все пышет одноразовостью, а где-нибудь дома, среди людей, нужно счастье стабильное, как абсурдно это ни звучит, значит - Бебе, значит - кафешки, походы в театр, шампанское-ресторан-цветы, сказки на ночь, поиски национальной идеи... Стало неуютно. Билеты не проверяют, хотя я и не покупал, толстяк впереди курит, и пусть: спрошу сигарету и засну так, пусть будит милиция на вокзале, а потом пусть она же смотрит, как я обхожу забор по путям. - Доехали, - сказал милиционер, отпустив мое плечо и неловко, наклонившись надо мной, козырнув. Турникеты всегда ощущались мной как некая граница между двумя мирами; когда я ехал в поезде, я был еще в пространстве побега, нарушал рамки приличия без ревизоров: курил в вагоне, например. Но сейчас границы не было, и я перепрыгнул через турникеты, представляя из себя зрелище, видимо, странное, и доехал до дома на только что открытом метро, где сидел на ступеньках эскалатора, растянулся на скамейке в вагоне среди пьяниц и пьяных... И опоздал на работу, успев, правда, помыться, сменить туфли и рубашку: я заснул перед своей обычной утренней чашкой двойного рисретто, но явившись к полудню в офис, я не встретил среди шумного, торопящегося и калечащего народа никого из своего отдела, я не встретил и Бебе; мне сказали, она не приходила, мне сказали это с недоумением на лице, выдвигали гипотезы, она, возможно, заболела, у нее важная встреча поутру... Я не ощутил ничего, кроме укола, тоненькой шпильки, на которых Бебе ходила, и пошел пешком: не видеть обыденность в обыденном ее проявлении, не передавать сдачу от водителя маршрутки или встречать красный огонек турникета метро, удостоверяясь, что карточка закончилась. Я пошел домой пешком, прекрасно зная всю ту литературу и музыку, что ожидала меня там; я пошел, потому что ощущение побега возникло неожиданно посреди офиса, как бетонная стена концлагеря. Прекрасно зная степень своей усталости и что сигареты давным-давно закончились, я пошел по набережной, где, посреди исторических зданий, я знал, никогда не появится сигаретно-газетного ларька. Бебе пропала, заменившись многогранностью набережных; они, видно, состоят не только из реки и мостовой, что каменно обрамляет воду с поломанным льдом, но еще из крыш зданий, отливающих жестяным отображением солнца, непрекращающейся цепочки дворов, интимных и грязных, как корзина с бельем. Бебе пропала. Навстречу шли люди, хиппи, облачившиеся в скромные цвета города, в черные строгие пальто, под которыми были видны разноцветные юбки, широкие штаны, фенечки и голуборозовые кофточки; они - как набережная, как те перила, по которым идут кажущиеся высокими люди; они - как сама Нева, подо льдом скрывающая свою грязную суть. Бебе пропала, но кто станет ее благодарить? Они впереди, идут, и она шатается, впервые нечетко вставая на шпильки, с заплетающимся взглядом, ее не спас тройной рисретто в эту ночь, пока тот, кто поддерживает ее руку, что-то шепчет на ухо. - Да, здесь не Венеция, во-первых, здесь холодно, а во-вторых, все меня понимают, - подумала Бебе, ухватываясь за спутника, чтобы не упасть, пока тот говорил нечто невразумительное. Если бы она остановилась, тот, кто ее поддерживал, ничего бы не заметил и пошел бы дальше, шепча свое что-то пустому собеседнику из воздуха. Она бы увидела меня и ждала, пока я подойду, облокотясь на белый посредством солнца гранит. "Привет" - сказала бы она. "Привет" - сказал бы я. "У меня закончились сигареты" - сказала бы она и опустила, расслабила руки, позволяя себя обнять.
Postscriptum:Использован текст песни Smokie 'What can I do'
|
Библиотека // Объявления
