если вам скучно в этот дождливый день и вы сидите уставивщись в какой-нибудь пыльный монитор вместо того, чтобы наслаждаться последними днями уходящего насовсем, то у меня есть кое-что для вас. можно застрять на несколько суток, в течение которых вы познакомитесь с мэн реем, хорстом, дртиколом, и уж конечно родченко, брассаи и к.-брессон никуда от вас не денутся. а если будете особо внимательны, то не раз столкнётесь с моей любимой франческой
чтобы знал я, что все невозвратно, чтоб сорвал с пустоты одеянье, дай, любовь моя, дай мне перчатку, где лунные пятна, ту, что ты потеряла в бурьяне!
только ветер исторгнет улитку, у слона погребенную в легких, только ветер червей заморозит в сердцевине рассветов и яблок. проплывают бесстрастные лица под коротеньким ропотом дерна, и смутней мандолины и сердца надрывается грудь лягушонка.
над безжизненной площадью в лавке голова замычала коровья, и в тоске по змеиным извивам раскололись кристальные грани.
чтобы знал я, что все пролетело, сохрани мне твой мир пустотелый! небо слез и классической грусти. чтобы знал я, что все пролетело!
там, любовь моя, в сумерках тела, - сколько там поездов под откосом, сколько мумий с живыми руками, сколько неба, любовь, сколько неба!
камнем в омут и криком заглохшим покидает любовь свою рану. стоит нам этой раны коснуться, на других она брызнет цветами!
чтобы знал я, что все миновало, чтобы всюду зияли провалы, протяни твои руки из лавра! чтобы знал, я, что все миновало.
сквозь тебя, сквозь меня катит волны свои пустота, на заре проступая прожилками крови, мертвой гипсовой маской, в которой застыла мгновенная мука пронзенной луны.
посмотри, как хоронится все в пустоту. и покинутый пес, и огрызки от яблок. посмотри, как тосклив ископаемый мир, не нашедший следа своих первых рыданий.
на кровати я слушал, как шепчутся нити, - и пришла ты, любовь, осенить мою кровлю. муравьенок исчезнет - и в мире пустеет, но уходишь ты, плача моими глазами.
не в глазах моих, нет, - ты сейчас на помосте и в четыре реки оплетаешь запястья в балагане химер, где цепная луна на глазах детворы пожирает матроса.
чтобы знал я, что нет возврата, недотрога моя и утрата, не дари мне на память пустыни - все и так пустотою разъято! горе мне, и тебе, и ветрам! ибо нет и не будет возврата.
была первой нехудожественной литературой, произведшей на меня столь сильное впечатление, что можно было бы спорить о степени её "художественности". чуковский, арендт и шварц будут уже много позже
– Видел? – Видел. – Видела? – Видела. Обмениваясь одинаковыми вопросами, встревоженные крестьяне с озабоченными лицами стекались с гор и нолей на шоссе. Несомненно, было удивительно и даже загадочно уже одно то, что столько крестьян, работавших в разных местах на полях и в горах, в одну и ту же секунду, словно сговорившись, взглянули в одном и том же направлении. И все они одинаково содрогнулись от ужаса. Деревня лежала в круглой низине. В самой середине ее возвышался холм. Его огибала горная речка. На холме было расположено сельское кладбище. И вот жители деревни с разных ее концов одновременно увидели, как с кладбищенского холма, подобно какому-то белому привидению, вдруг скользнул и покатился вниз надгробный камень. Если бы это утверждали один или два человека, над ними наверняка посмеялись бы, сказав, что это им померещилось. Но трудно было поверить, чтобы одно и то же могло почудиться такой массе людей сразу. Я присоединился к шумной толпе крестьян и пошел с ними осмотреть кладбище на холме. Прежде всего мы тщательно обследовали подножие и склоны холма, но нигде могильного камня не обнаружили. Затем мы поднялись на самый холм и стали осматривать одну могилу за другой. Но все надгробные камни тихо и мирно покоились на своих местах. Жители деревни снова начали озабоченно переглядываться. – Но ты ведь видел? – Видел. – А ты? – И я видел. – И я, и я, – повторяли все в один голос и, словно убегая с кладбища, стали торопливо спускаться с холма. Все пришли к единому мнению, что это было видение, предвещающее им какую-то беду. Не иначе как прогневался бог, злой дух, или кто-либо из покойников. Нужно молиться, чтобы умилостивить разгневанного мстительного духа. Нужно изгнать нечистую силу с кладбища. Тогда собрали всех девственниц села, и перед заходом солнца шестнадцать или семнадцать молоденьких девушек в окружении группы крестьян отправились на холм. Я, разумеется, присоединился к ним. В середине кладбища девушек поставили в ряд, и выступивший вперед седовласый старейшина деревни обратился к ним с такими словами: – Непорочные девы! Смейтесь! Смейтесь, пока у вас не лопнут животы! Смейтесь, и своим смехом вы отведете проклятие, нависшее над нашим селом! И, задавая тон как бы в роли запевалы, старик захохотал: – Ха-ха-ха-ха! Вслед за ним во всю мощь своих здоровых легких дружно захохотали девушки: – Ха-ха-ха! – Ха-ха-ха! – Ха-ха-ха! Сначала я был поражен этим необычайно громким смехом, но он тут же заразил и меня, и мой голос слился с общим хохотом, от которого сотрясалась долина. – Ха-ха-ха… Ха-ха-ха-ха… Кто-то из жителей деревни, собрав сухих листьев и веток, разжег на кладбище костер. С распущенными волосами, надрываясь от смеха, девушки кружили вокруг костра, огонь которого напоминал языки адского пламени, падали и катались по земле. Слезы, выступившие у них, когда они только начали смеяться, теперь высохли, и глаза загадочно блестели. Буря смеха нарастала, грозя перейти в настоящий ураган, способный, кажется, все смести с лица земли. Скаля белые, как у молодых зверят, зубы, девушки закружились в танце. Что-то дикое и странное было в этой необузданной пляске. Смеявшиеся крестьяне теперь успокоились, лица их просветлели. Я вдруг перестал смеяться и опустился на колени перед одним из надгробных камней, освещенных пламенем костра. «Господи, вот и я очистился от скверны!» – мысленно улыбнулся я. Что до крестьян, то они, кажется, готовы были вместе с девушками хохотать до тех пор, пока на волнах смеха не взмоет ввысь сам холм. – Ха-ха-ха-ха! – Ха-ха-ха-ха! – Ха-ха-ха-ха! – Ха-ха-ха-ха-ха! У одной из девушек выпал из волос гребень, на него наступили и растоптали. Еще у одной развязался оби, в нем запутались ноги других девушек, и плясуньи попадали наземь. Конец пояса попал в костер и загорелся.
Река валяет дурака и бьет баклуши. Электростанция разрушена. Река грохочет вроде ткацкого станка, чуть-чуть поглуше.
Огромная квартира. Виден сквозь бывшее фабричное окно осенний парк, реки бурливый сбитень, а далее кирпично и красно от сукновален и шерстобитен.
Здесь прежде шерсть прялась, сукно валялось, река впрягалась в дело, распрямясь, прибавочная стоимость бралась и прибавлялась.
Она накоплена. Пора иметь дуб выскобленный, кирпич оттертый, стекло отмытое, надраенную медь, и слушать музыку, и чувствовать аортой, что скоро смерть.
Как только нас тоска последняя прошьет, век девятнадцатый вернется и реку вновь впряжет, закат окно фабричное прожжет, и на щеках рабочего народца
взойдет заря туберкулеза, и заскулит ошпаренный щенок, и запоют станки многоголосо, и заснует челнок, и застучат колеса.
Был послан взгляд – и дерево застыло, пчела внутри себя перелетела через цветок, и, падая в себя, вдруг хрустнул камень под ногой и смолк.
Там тишина нашла уединенье: надрезана кора, но сок не каплет, и яблоко надкусанное цело.
Внутри деревьев падает листва на дно глазное, в ощущенье снега, где день и ночь зима, зима, зима.
В сугробах взгляда крылья насекомых, и в яблоке румяно-ледяном, как семечки, чернеет Млечный Путь.
Вокруг него оскомина парит, и вместе с муравьиным осязаньем она кольцо срывает со зрачка.
В воронке взгляда гибнет муравей, в снегу сыпучем простирая лапки к поверхности, которой больше нет.
Там нет меня. Над горизонтом слова взойдут деревья и к нему примерзнут – я никогда их не смогу догнать.
Там тишина нашла уединенье, а здесь играет в прятки сам с собою тот, кто вернуть свой взгляд уже не в силах, кто дереву не дал остаться прахом, Иуды кровь почувствовав в стопе.
я приходил к тебе река. прощай река. дрожит рука. ты вся блестела, вся текла, и я стоял перед тобой, в кафтан одетый из стекла, и слушал твой речной прибой. как сладко было мне входить в тебя, и сново выходить. как сладко было мне входить в тебя, и сново выходить. где как чижи дубы шумели, дубы безумные умели дубы шуметь лишь еле-еле.
совсем я не похож на лошадь припоминая форму чемодана напоминая ближнему корзину, пропитанную запахом бензину.
я не похож на чемодан без марки, как не похож на чемодан без крышки, домов обрушенные крышки напоминаю формы мышки. "мои вспотевшие подмышки протяжный издавали звук". я чей-то был непризнанный и неизвестный внук.
я не похож на виадук, когда качают воду женщины, и надо мной качался сук, который нравился повешенным, который нравился обиженным, который нравился униженным.
и ниже не похож я вместе, в своей одежде и штанах, на тот изюм, который тесту придаст знакомый запах кекса. который нравится невесте во время свадебного шествия и небольшого происшествия по поводу раздела пенсии между двоюродными сёстрами. оставим прежние отверстия, забудем вырытые скважины…
прости меня, мой огородник, я не похож на бутерброд без сыра, меня преследует пожарник, когда он поливает дыры из брезентового шланга. пожарников забавная шеренга несут свой шланг, подобно штанге, огнетушителя ириску поставив на свободном фланге. и не похоже, что без ренты переживу пожара я начало. пожарники несут стаканы и пьют бензин заправленный касторкой, придвинув крышку от кастрюльки.
я точно не похож на булку и на свободную катушку, которую используют как втулку, когда отказывают пушки я здесь, повиснув, полечу над чашкой в соседстве с опрокинутой букашкой. (c)
Библиотека // Объявления