Заброшенный, всеми покинутый, оставленный наедине с пустотой… Тяжёлые мысли гнетущим бременем давили на разум, мысли без формы, без чётких представлений и логики, всего лишь судороги нездорового восприятия… Цветные картинки из прошлого, сияющие, беззаботные, и лишённые всякой надежды чёрно-белые образы безрадостного будущего. Воспоминания об уже случившемся и отголоски обескровленных, умирающих мечтаний, так согревавших раньше в минуты уныния. Комочки счастья и покоя, редкие приливы умиротворения и вспышки почти эйфорического веселья, которым никогда не быть более. Ведь ты совсем не нужен этой суетливой жизни, несущейся куда-то вперёд неудержимой молнией, не способной оглянуться и что-то изменить, не способной замедлить ход и дать тебе хотя бы немного передохнуть перед концом пути. Это как бесконечно долгая поездка по кольцевой дороге: времена года пролетают мимо, как одни и те же виды из окна экипажа, сменяют друг друга по кругу, заходя на новый вираж… Они всё те же, всё так же неколебимы и величественны, каждый раз обещают новых впечатлений, новых событий, которые в итоге лишь растворяются в потоке твоих иллюзий и теряются навек. И только ты сам меняешься, стареешь, пытаешься по-иному взглянуть на окружающий мир и найти маленькую лазейку для взлелеянной с детства неосязаемой мечты… Построить то, что люди называют счастьем, достичь какой-то далёкой нематериальной цели, в которую хочешь верить и к которой стремишься всю жизнь. Спрятаться от грустной реальности в своём ущербном воображении, разливающемся, как морфий, потоками по сосудам в усталый мозг. А потом, поняв всё, ты удивляешься и смеешься сам себе и своей глупой вере в чудо, в предназначение, в смысл существования. Перелистывая зачитанную тетрадь воспоминаний, хочешь вновь найти в ней немного того счастья, немного того прекрасного туманящего неведения, но в руках пылью рассыпающихся страниц остаётся только тоска, горечь от бесцельности существования и мелочности радости, лишённой почвы – радости просто оттого, что начинается новый день, что ты глядишь в его привычные равнодушные глаза и опять надеешься встретить сегодня свою мечту. А она приходит лишь ради того, чтобы подразнить тебя, появиться перед тобой проблеском бесплотного великолепия и потеряться среди сухих повседневных мыслей. Или изредка навещает во сне, не принося ни ободрения, ни утешения, а лишь с праздным интересом посматривая на твой потерянный и разбитый вид.

Я шёл по огромному белому полю, блестящему и сияющему, слегка неровному, но невероятно прекрасному своей удивительной снежной белизной. Её нарушали только длинные причудливо извитые тёмные полосы, будто забытые нехоженые тропы. Они пересекали землю под ногами, разбегались во все стороны, смыкались между собой или останавливались передо мной, словно встретив неожиданное препятствие. Эти линии представлялись отчего-то знакомыми и близкими, их очертания угадывались и дорисовывались где-то в подсознании даже до того, как глаз успевал различить их физически. Я медленно брёл, следуя поворотам полос, которые кое-где прерывались и отстояли далеко друг от друга, а кое-где сталкивались немыслимыми переплетениями. Насколько хватало восприятия, настолько они простирались вдаль, ведомые фантазией неизвестного художника или творческим беспорядком природы. В воздухе стояла тишина, сопоставимая разве что с тишиной на дне глубочайшего моря. Только когда я двигался, лёгкий ветер слабо шелестел в ушах, будто напоминая, что жизнь ещё не совсем покинула это место.

Подо мной странная поверхность прогибалась, как пуховая подушка, и тут же возвращалась в прежнее состояние, только я убирал ногу. Остро чувствовалась отчуждённость, некая скрытая враждебность странного созданного моим сознанием мира. Но я не хотел покидать его, не хотел в последний раз причинять себе страдание потерей этой иллюзии. Быть может, я видел сон, быть может, просто грезил наяву, слишком увлёкшись созерцанием вызываемых мыслями образов. В любом случае я двигался дальше за продолжавшимися тёмными линиями, и с каждым шагом становилось идти всё легче, и податливая белая земля словно меньше продавливалась под моим весом. Призрачная надежда снова вырисовывалась вдали, мягко и сочувственно подмигивая мне и маня тонкой невесомой рукой. И я шёл ей навстречу, заворожённый и очарованный, позабыв обо всех заботах и боли в душе, подчиняясь внутреннему стремлению каждого человека к непознанному, к новому, которое может принести как отчаяние, так и покой, но которое зовёт нас и необходимо нам, как воздух.

Но вдруг линия кончилась, резко уходящий вверх завиток оборвался возле большого круглого пятна. Дальше простиралось слепящей белизной то же поле, в бликах света словно радовавшееся освобождению от чуждого узора и обретению вновь сознания чистоты. Я стоял в нерешительности, чем-то до стона в сердце обиженный, ещё больше потрясённый собственным ничтожеством, видя ограниченность казавшихся в начале беспредельными витых линий. Мне очень хотелось проснуться – если я спал – или закрыть глаза руками, не глядя на угнетающий однотонный пейзаж вдали, но я не мог… Противные мужскому существу слёзы катились по щекам, неподвластные контролю эмоции выходили наружу криком загнанной в угол души… И одновременно с этим горем, с этой неизвестно чем вызванной болью, я внезапно понял значение линий, оборвавшихся так некстати. Все они собирались в осмысленные слова человеческой речи, лишь немного искажённые корявым нервным почерком. Почерком, которым была написана моя оставленная на столике предсмертная записка…

Белая бумага, на которой я стоял, стала быстро желтеть, куда-то исчез свет, игравший бликами на поверхности страницы. И я увидел языки пламени, яростно пожиравшего записку вместе с ядом слов, вместе с воздухом вокруг, вместе с моим отчаянием. Лист морщился, выбрасывая в небо догоравшие искрами чёрные хлопья, меня обдавало порохом горячей золы, уносящей с собой последние остатки безумного придуманного мира. Меня огонь не трогал, я лишь ощущал его жар, будто через толстое стекло. Пламя вгрызалось в текст записки, поглощая одну за другой выраженные на бумаге мысли, отправляя в небытие никем не прочитанные строки, жалкую проекцию моих горестных размышлений. Я плавно поднялся над огнём, как возносящийся ангел, и закружился, раскинув руки, в водовороте вспыхивающих красных брызг и обрывков изуродованной бумаги. Меня оставили мучительные сомнения, меня оставила боль, я просто наслаждался минутой пребывания в непередаваемой словами пустоте. Я ещё раз успел бросить взгляд сверху на гибнущую записку, и во мне появилось какое-то демоническое злорадство. Я смеялся, видя, как огонь терзает лист, исписанный мелкими неразличимыми буковками. Над каждой фразой мне приходилось думать, теряться в скоплении мыслей; каждое слово стоило переживания и разъедающего разум сомнения. А теперь прочитать эту записку мог лишь огонь, взявшийся за эту работу с детским рвением. И я смеялся сквозь невысохшие даже от огня слёзы, и всё больше хотел вернуться назад…

Резко ворвавшийся через распахнутое окно порыв ветра разметал по комнате золу с серебряного подноса. Я разрядил пистолет в сторону открывшегося лоскута неба и с неприязнью отбросил его в сторону. Облачко дыма занудно повисло над креслом. С усилием поднявшись, я подошёл к окну. Солнца не было ещё видно, но даже слабый свет его сквозь матовую толщу бледно-серых облаков обжёг мне глаза. Это было утро, унылое, ещё стянутое сонной предрассветной дремотой и погружённое в тень. Утро с негреющим, отстранённым солнцем, прихотливо роняющим лучи на окружающий просыпающийся мир. Хмурое и неприветливое, но всё-таки утро. Начало нового прекрасного дня.