Утро, как многие до и после, нанизано на длинную леску, которой так просто (и так не хочется) найти имя, к этому утру – добавятся другие, похуже или получше, но оно, словно диковинная янтарная бусина с замурованной внутри мошкой, не потеряется среди прочих.

Ты хотела бы жить в доме, где разбросаны карандаши; так, просыпаясь, спускаешь с кровати руку, нащупываешь первый же, шестигранный, и, всё так же не открывая глаз, понимаешь, каким будет сегодняшний день.

Простой карандаш с меткой «тм» и надписью «Архитектор» и альбомный лист. Подходящее утро, чтобы строить города и рисовать снег.

Ты морщишься недовольно, снег совсем не дается тебе. Рисуешь сперва бусину, гладкую, почти прозрачную с капельками воздуха и соринками, превращаешь ее в городскую площадь, с суетливыми прохожими, с группкой уличных музыкантов, с девочкой в разноцветном берете, наклонившейся низко-низко, разглядывающей брусчатку. От площади, как трещины по ветровому стеклу, в которое угодил со всего разлету камешек, расходятся улицы.

Имя девочки, если бы ты произносила его по слогам – два выдоха*, ты глядишь на нее, а она и есть воздух, дыхание ли? Если разложить на слоги твое – сойдет за оборванное междометие*, хулиганскую нотку – динь – по батарее чем-то металлическим – недовольная шумом соседка, динь – оттаявшая капля по подоконнику.

Девочка смеется – от глаз ее разбегаются лучи, девочка хохочет – из руки твоей падает карандаш; грифель крошится, ты грозишь девочке пальцем, вытаскиваешь себя из постели, с намерением найти перочинный нож, и парой острых движений отточенного уже «Архитектора» приструнить негодницу. Возвращаешься, та смеется еще заливистей, и тебе вдруг кажется, что не смех это, а что-то такое нежданное – обещание птичьей трели, и ручьев, и в памяти твоей появляется другое её имя – «Тильери»*. Тильери-и, зовешь, а девочка кивает.

Вы сворачиваете с площади на одну из улочек, та петляет, течение ее медлительно, разговор ваш неспешен. Тильери говорит о скверах и парках, о спальных районах и подземке, о соборах и дворцах, о маленьких кафе с хриплоголосыми певицами, о Короле-Солнце*, что заблудился на одной из площадей (уж не на той ли, что ты янтарной бусиной выронила в самом начале?), и вот уже город перестает быть только карандашным рисунком, дома становятся настоящими, из монохрома всё вдруг становится цветным, таким же ярким как берет твоей утренней спутницы; Тильери рассказывает тебе про улицу Поэтов* и улицу Художников*, и вот вы уже спорите, на которой из них стоит поселиться, но быстро забываете о споре; каким-то проулком выскользнув к реке, вы замираете, темные воды отливают под зимним солнцем сталью, а у берегов покачиваются плавучие домики; и для тебя, кажется, выбор уже определен.

Ты оборачиваешься к Тильери, а та уже – маленькая птичка, сидящая на твоем указательном пальце, ее тут же уносит порывом ветра из распахнутой в спальне форточки, ты растеряна, готова заплакать, скомкать рисунок. Обиднее всего, что птичка уносит с собой все имена, забирает город, который ты часто рисуешь по утрам.

Злишься, отбрасываешь карандаш, смотришь на набросок, выдыхаешь то первое утреннее имя, и со звуками его понимаешь, что птичка-тильери не могла унести имен, ведь твой город еще не дорисован, а снег, вызвавший сперва столько недовольства, не поддающийся - единственное, что тебе и не нужно рисовать, динь – оттаявшая капля по подоконнику - ты слышишь свое имя, и вылетаешь в распахнутую форточку и паришь над городом. Тильери-тильери, зовешь ты, хохочешь, а утро гладкой бусиной катится, выхваченное солнечным лучом, как театральным софитом.