Казалось бы, ещё – всё впереди,
и боль, как обесточенный тарантул,
расписывая пряди льна, в ряды
выкладывает праздничные банты
на пегой шевелюре – в тон зимы, -
что стриг лишай, а парикмахер-леший
запутывал с младенчества, взаймы
лишая неоправданной надежды
на выход…
А теперь и бобик сдох,
прикормленный отксеренной банкнотой,
на вязком перевале с си на до,
отбив охоту всё играть по нотам
и каждый раз – с листа: по четвертным,
по целым, поллитровым завитушкам…
Вы чувствуете: музыка – сродни
гусиным вздохам в перьевых подушках,
пружинным скрипам, если вопреки
законам физик тяжесть – слева; крену
ещё левее – в сторону руки -
предсердья, превращаемого в пену,
когда русалка – рыба, не жена,
когда жена – не рыба и не мясо,
когда трубит товарный порожняк,
что у него – ни чая, ни матрасов…

Ещё всё впереди: шрапнель, шипы,
шоссе шершавость, скромные шиньоны…
И леший что-то сдавленно хрипит,
когда ему киваешь на икону.
И чайник тёплый, и шипят гренки
на ваше право первого укуса,
не венчаны под окнами венки
ещё растут, вдыхая сочный мусор…
И время, как захожий гастролёр,
нащупав бра, расстёгивает брюки,
чтоб раствориться в утренний рассол,
когда с утра ещё блуждают руки
по покрывалу – и, сплетясь в кольцо
узлов-морщинок, тянутся к стакану,
в котором ещё видимо лицо,
но, как белок яичный, вытекает
в прозрачность, где бесчинствуют кроты…

И вот теперь – всё точно впереди…