Сыро, темно, ветренно. Открыла балконную дверь и дрожу от холода. Зато свежо. Мучаюсь от головной боли. Меняется атмосферное давление, неймется ему! Пойду поставлю чайник и хряпну чего-нибудь сладенького на ночь глядя. И нафиг всякое "после шести не есть". А потом скачаю и посмотрю старую мелодрамму. Всем спокойной ночи!
Всю жизнь она дула в подзорную трубу и удивлялась, что нет музыки. А потом внимательно глядела в тромбон и удивлялась, что ни хрена не видно.
in the black of the river i'm smiling river lies to me loose to them lost in stems there's a hole in the picture where shining goes away and stumbles urn the road murmur genitals with sticky voice sounds of imperfection per earth's life europe leaves a bulb switched off on autumn automobile starts we moving i'm only six yards scattered they lift my weight a bubble and all within the road i saw you rumble your children rapidly blow out a next hole in the incurable picture i saw your ninjas some of them were worn a hat blinded by the blacking river they've all drowned that six next six and you born a pregnant child ribbon river, paincil, island child irky loops in wonderful return rat smells by my urn a filler i don't mean to smile but mouth've died near it figure of being distorted stir the globe up children act within the insects river blacks cans and barracks riches reach stars, fracture i'm sappy....
– Зачем дети умирают, Рудольф? – спрашивает она. – Этого я не знаю. Я не смотрю на нее. Я вовсе не хочу снова попасть к ней в плен; достаточно того, что она сидит здесь рядом, вытянув стройные ноги в теннисных брюках, словно почуяла, что отныне я решил жить по рецепту Георга. – Почему они родятся, если сейчас же умирают? – Это уж ты спроси у викария Бодендика. Он уверяет, что Господь Бог ведет счет каждому волоску, падающему с головы любого человека, и что у всего есть свой смысл и своя мораль. Изабелла смеется. – Господь Бог ведет счет? Что же он проверяет? Самого себя? Зачем? Ему ведь все известно. – Да, – соглашаюсь я и вдруг почему то начинаю злиться. – Он всеведущий и всеблагой, он справедлив и полон любви – и все таки умирают дети и умирают матери, которые им нужны, и никто не знает, почему на земле столько горя. Изабелла сразу повертывается ко мне. Она уже не смеется. – Почему все люди не могут просто быть счастливы, Рудольф? – шепчет она. – Этого я не знаю. Может быть, потому, что тогда Господу Богу было бы скучно. – Нет, – торопливо отвечает она. – Не поэтому. – А почему же? – Потому что он боится. – Боится? Чего же? – Если бы все были счастливы, никакой Бог не был бы нужен.
"Мандельштам органически не переносил, чтобы его воспитывали. Это свойство, вероятно, и является признаком дурного характера, на который до сих пор жалуются его современники. Даже я не пробовала влиять на него и не лезла в воспитательницы, хотя еврейские жены славятся своими талантами на поприще мужеводства. Чтобы показать, как он не переносил воспитателей, я приведу малозначительный, но характерный случай, относящийся к эпохе дружбы с газетой и странной стабильности. В редакцию пришел рапповский критик Селивановский. Ему поручили отыскать Мандельштама и сказать ему, как его на данном этапе расценивает РАПП. Оказалось, что РАПП относится к Мандельштаму настороженно: наконец-то он стал советским человеком (иначе: служит в газете), но почему-то не написал ни одного стихотворения, то есть не продемонстрировал сдвигов в своем сознании. (Почему удивляются китайцам? Изобретатели не они, а мы.) Я никогда не видела Мандельштама в таком бешенстве. Он окаменел, губы сузились, глаза уставились на Селивановского. Он спросил, почему РАПП не справляется, как протекает у него половая жизнь, какие приемы в этой области рекомендуют РАПП и Цека, применим ли здесь классовый подход... Селивановский по-настоящему испугался — я видела это по его лицу. Он хотел что-то сказать, но Мандельштам не позволил. Ему пришлось несколько минут слушать поток бешеных речей, а потом увидеть спину Мандельштама. Селивановский, один из самых мягких из рапповской братии, вероятно, подумал, что Мандельштам опасный сумасшедший. Тем более то, что ему поручили передать, являлось знаком благоволения, а писатели принимали такие знаки почтительно и с радостью. Это было почти предложением сотрудничества, выраженным на языке Авербаха и Фадеева. Мандельштам сказал еще, что его работа становится общественной собственностью, только когда она напечатана, — «тогда бросайтесь хоть всей сворой» («Осип Эмильевич, вы называете нас сворой!»)... До этого рыться в сознании писателя так же гнусно, как перетряхивать его простыни и проверять, спит ли он со своей женой: «Вы же не спрашиваете меня, живу ли я со своей женой и сколько раз в неделю... А может, нет...» Селивановский пытался что-то сказать, что это буржуазная точка зрения и разговоры о так называемой свободе творчества... Писатель всегда работает в пользу того или иного класса... Но это были отдельные писки, которых Мандельштам не слушал. На слово «творчество» он матюгнулся и ушел в ресторан, зацепив по дороге меня. Я смертно обиделась, что при мне он развел эту непристойность про жену, но он только цыкнул: «Ничего не понимаешь... Заткнись...» Именно обида запечатлела в моей памяти этот разговор. Долго ли я сердилась — не помню. Скорее всего, за обедом он меня развеселил, и мы помирились..."
Надежда Мандельштам. Воспоминания, книга вторая.
"Жить просто: надо только понимать, что есть люди, которые лучше тебя. Это очень облегчает жизнь."
Бродский
"Почему я сам себе должен быть врачом, укротителем, конвойным? Не слишком ли много с меня требовать? Отвечу ответом. Всё ведающее заведомо повинно. Тем, что мне дана совесть (знание), я раз навсегда во всех случаях преступления ее законов, будь то слабость воли или сила дара (по мне - удара) - виновна."
"Посему, если хочешь служить Богу или людям, вообще хочешь служить, делать дело добра, поступай в Армию Спасения или еще куда-нибудь - и брось стихи."
М.Цветаева
Любой вменяемый писатель слишком хорошо себя знает, чтобы думать о себе как о добром человеке. Он не настолько однообразен, чтобы вести себя во всех ситуациях одинаково пристойно, уважительно и учтиво. Литературный клуб никогда не избавится от окололитературных разговоров и нелитературного поведения литераторов.
"Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно."
Объединение хороших людей и объединение хороших литераторов - две вещи несовместные. Совсем как гений и злодейство. Такой парадокс.
Я в ступоре. Нашел в инете фото...На ней чел - копия меня...мой двойник...даж волосы такие, какие были у меня зимой...Это чтож такое??????????Я не знаю что и подумать...у меня есть двойник
В кои-то веки я познакомилась с круглосуточными инет-кафе. Не преувеличивали, оказывается, рассказывая...
Половина седьмого утра. Человек пятнадцать все еще активно присутствует. Из них – примерно 9 – дрыхнут как так и надо. Можно шуметь, кричать, топать – они не реагируют совсем. Зато если тихо-тихо сказать что угодно, касающееся включеной на экране игры – все, точно спал добрых десять часов, такая активность сразу, что позавидуешь.
А еще здесь есть негласное правило, о котором, правда, всех предупреждают. С 0:00 Женский туалет становится общим, а VIP-кабинка - спальней. Сотрудников. Чьей именно - это уже кто как успеет. Помещаются туда в среднем три человека. С половиной. Но нелогично. Ах, да. Это только если собирающиеся спать - трезвы как стеклышки. В состоянии алкогольного опьянения там спали около семи человек, и это при том, что лимит спального места исчерпан не был.
А я сидела в сторонке со стаканчиком сока и думала, как было бы хорошо оказаться дома, лечь спать, в конце концов. Может быть, позавтракать или выпить кружку чая. Ах да, и о том, что это можно зафиксировать в дневнике.
И вот досиживаю я здесь последние полчаса, а меня уже в два голоса подбивают на полную ужасов ночь. При том, что завтра куча дел с утра. Буду кусаться и царапаться, если не выпустят, вот :)
Тема: Сетевая (растудыть ее в качель) знаменитость.
Получил на мыло письмо: "Здравствуйте, уважаемый Ambidexter. Позвольте представиться: я начинающий режиссёр (студент), учусь в N (назван некий солидный театральный ВУЗ). На эту сессию, которая уже началась, нам было дано задание выбрать рассказ современного автора и непременно, чтобы действие происходило в России. Я выбрал Ваш рассказ "Пеппи", потому что та груда мусора, которую мне довелось прочесть в интернете и библиотеке никуда не годится. А Ваш рассказ меня тронул за самое сердце и я хотел бы поставить именно его"... Некоторое время я пыжился: как я крут! Когда пыжиться перестал, подумал: какую же кучу всего пришлось перелопатить юноше, чтобы наткнуться на меня! Мои искренние и глубокие... А еще мне стало жутко интересно, как это можно на сцене поставить. Обещал видео кассету прислать потом.
Я смотрю в ночь. Все вдруг кажется мне очень чужим, И сквозь привычную картину сада властно и безмолвно проступает что то иное, дикое, и оно отбрасывает привычное, словно пустую оболочку. Мне вспоминается восклицание Изабеллы: «Где же мое первое лицо? Мое лицо до всяких зеркал?» Да, где наше первоначальное лицо? – размышляю я. – Первоначальный ландшафт, до того как он стал вот этим ландшафтом, воспринимаемым нашими органами чувств, парком и лесом, домом и человеком?
сегодня, кажется, обычный день. мне их так в последнее время не хватало. в универе все спокойно, дома тишина, правда на душе неочень, но это я заслужила. сказала правду, стало легче, гораздо. мне казалось не поймет, но все обошлось, разошлись, как будто ничего и не было. хотя, наверное. это я так думаю. не могу собраться с мыслями и закончить еще одно важное дело. в такие моменты начинаю задумываться, а стоит ли вообще? залягу на время на дно. посмотрю, что из этого выйдет.
bone is perfect flesh is previously figured you are child or a wig on old dome singing fists in the places where some trees, them branches them cloth your tears its music in the room, man, where nobody hate you bare boots bald hat ointment for your salutating ears fuck them haters!! love yourself and others who maintain your love, insider one....
Библиотека // Объявления
