дела отлично, как обычно
а с личным
ну, вот только с личным

Небо, ромашки, косички (пора взрослеть), ветер, как Моська, то кинется, то отпрянет. Вот самолет, вот его бесконечный след, вот рядом солнце, горячий шершавый пряник. Бабочка цвета холодного лимонада села на ворот, прислушалась и застыла. Знаешь, для счастья почти ничего не надо, просто идти и пялиться в твой затылок.

— Ко мне приходила зима, а затем другая, выкроила печаль, принесла замеры. Ты все-таки неудачница, дорогая, если за столько лет не нашла замены.

Дымка ползет, как пролитое молоко, листья давно не мели и песок накрошен. Как это все же немыслимо и легко — в этой дремучей глуши вспоминать о прошлом. Время кружилось в забористом вираже, как светлые локоны девочки на обложке. Он жил на девятом подсолнечном этаже и ел переспелую вишню с моей ладошки. На клетчатом, сильно пружинящем пьедестале секунды переходили на мелкий бег и губы светились малиново и врастали в ключицы, почти забывшие о тебе. Ты, может быть, даже заметишь бессонной ночью под шелестом накрахмаленной белизны, что гладишь горячей ладонью не позвоночник, а строчку вишневых косточек вдоль спины. Другой вечерами играл мне мотивчик старый про то, как смеялась, дразнила и не дала, он, кажется, путал меня со своей гитарой и тщетно пытался настроить на новый лад. А третий гордился, что жизнь проживет не даром, и даже не спрашивал, как у меня дела. Лица менялись и я их в одно лепила, пряча обиду в подставленное плечо. Только бы, только бы выше держать стропила, только бы не задуматься ни о чем. Время летело, как ласточка над рекой, время смеялось над нами, и Он вмешался, выдохнул осень, устало махнул рукой и подарил нам с тобой по второму шансу.

— А я, ты знаешь, думал свалить на море, даже серьезно планировал, даже дважды. Меня тут повысили в должности, вот умора. Впрочем, когда для тебя это было важно. Жизнь проходит, не балуя и не крысясь, в целом тоскливо, кашельно и дремотно, ну и, конечно, тридцатилетний кризис. Ты не волнуйся, сейчас это даже модно. Как говорят герои больших экранов — я много думал о нас и ходил кругами. Помнишь стишок, как на мостике утром рано встретились двое с закрученными рогами? Вот это мы в ежедневном дыму баталий. Такие гордые гуси, куда там Нильсу. Да, мне тебя оглушительно не хватает. Нет, я с тех пор ни на йоту не изменился. Я и сейчас не стою ни миллиметра одной твоей сигареты в дрожащих пальцах.

Там, за плечами, утро с дождем и ветром, там без тебя мне не хочется просыпаться.

— Там, за плечами, годы большой ошибки, острые копья, траурные одежды. Это какой-то сбой в заводской прошивке — большая дорога и маленькая надежда, бабочка цвета волнистого попугая, солнце в зените. Пора бы уже проснуться. Мир никуда не сдвинулся, дорогая, стоит остановиться и оглянуться.

Я покажу, но отсюда не разглядишь ты, сколько рубашек, как у тебя, и курток в этом нечутком бессовестном городишке, полном счастливых парочек, как окурков. Осень сменила ситцевое на желтый, все хорошо, веселимся, живем, поем, где-то в районе груди небольшой ножовкой время неспешно выпиливает проем, в небе галочки птиц заполняют пропись, а у тебя под ребрами бьется камень.

— Как этот камень гулко ныряет в пропасть от мысли, что можно коснуться тебя руками. И что тут скажешь, холодно и сопливо, и осень не признает в себе воровку. Страшнее — нет, не тем, кто летит с обрыва, а тем, кто выпускает из рук веревку.

А небо в просветах взрывается синевой и лезет наружу, как воздух из старых камер. Я часто моргаю и долго смотрю в него, и, кажется, даже дотягиваюсь руками. Вот самолет, вот его серебристый клюв, вот облака поедают мой пряник с краю. Слышишь, ну вот же, вот я, я тебя люблю, вот я иду и дорогу не выбираю, пятки исколоты тонкими хворостинами, пахнет малиной дикой. Ты опускаешь ресницы и шепчешь: прости меня, Эвридика.