Говорят, что слово «поребрик» родом из Питера. Может. Только у нас оно очень распространено, особенно среди детей, и это не из-за специфики слова – просто взрослые почти не пользуются поребриками. Или называют их бордюрами, тротуарами. А это неправильно: поребрик – стелющийся по ребру города, иначе не назовёшь.

… Он шёл по асфальту, продлевая своё тело вдоль него, расчленяясь в местах стыка кирпичей, неизменно останавливаясь в конце аллеи. Там он начинал слушать стук по своей спине разносортной обуви. Каждый раз, когда чья-то подошва касалась его хребта, он слышал мысли:

- Дойду! Дойду! – это пятилетний мальчик хочет доказать маме, что он не свалится с высоты пятнадцати сантиметров. Спиной чуялось, что ботинки маленькие, красные, чистые, почему-то становилось радостно.

- Вот сейчас я свалюсь, и он подумает про меня плохо, – стройная на вес девушка осторожно тикала шпильками по бетонному выступу. За руку её явно поддерживал парень, не обременённый никакими мыслями. В его подошвах отдавалась только работа челюстей, мочалящих жвачку. К концу пути жвачка истрепалась и была выброшена на то место, где только то прошла девушка. Ей стало противно, ему не стало ничего.

Самые мыслящие – это ночные коты и синицы. Они всегда думают и никогда не встают на него просто так. Тёплые лапы спасаются от грязи, лёгкие когти ищут пищу.

У него есть праздничные часы. Первый – на рассвете. Свет давит на камень, исторгая испарину, ветер сметает мусор и окурки. Редкая нога ступит на край, покачается на каблуке и сойдёт, так ничего и не подумав.

Второй – вечером. По ощущениям вокруг всё красное, горячее и чистое. Людей много, но все неспешны, аккуратны, никаких окурков, никакой суеты.

У него есть мечта. Он всегда был душой города, его сосудом, его жилой, его костью. Слушая чужие и чуждые мысли, он упивался мечтой до глухоты, до боли в каменной спине. Мечта его была – уйти. Просто уйти. Может, стечь со снегом весной, может, растаять в закате, может, сползти в небо. И никто этого не понимал. Все только шли, по сути, давили на него и наступали. Даже воздух и небо по всем законам физики приминали его к почве. Тоскливо.

Только одно маленькое дерево не делало этого. Оно пропустило корни под камень, корни разрастались и давили снизу, так что камень приподнимался с каждым месяцем. Так выполнялась мечта. Они никогда не говорили, но слышали одно и то же, а потом мечтали об одном и том же: он – уйти, дерево – дать уйти ему.

Но однажды дерево ушло первым. В ту зиму был очень холодный декабрь, и первый же заморозок прибил дерево навсегда. Перед смертью оно только подумало: «А как же он?».

Он ничего так и не захотел понять, кроме того, что его ничто уже не тянет вверх, и того, что теперь есть к кому уходить в небо. И тогда он стал молиться, и его отпустили, оставив на месте живой жилы только камень.

Их было двое – слепой камень, который слышал, и немое дерево, которое говорило. Теперь там, где были они, только мёртвый камень и увечное дерево.

И больше никто и никогда в этом городе не слушал чужих шагов, так что необходимость гулять пешком отпадала.

Так город повзрослел навсегда.