***

А Иннокентий усыхал. Усыхал как дерево с подрубленными корнями или зачахший родник. Его лихорадило, и не от того, что ноги были насквозь промокшие и не от чувства голода. Дрожь шла из нутрии. Он сжал руками голову и сидя в углу, тихо стонал, переходя иногда на безысходное мычание. Потом поднялся, подошел к столу, дрожащими пальцами выбрал несколько кисточек, неаккуратно повернулся; обрубки карандашей разлетелись в стороны, банка покатилась и упала на липкий пол, но не разбилась, а лишь покрутилось волчком в полоске лунного света, переломленной в углу, на синеватом лице маленькой девочки, на ее тревожном взгляде. Она сидела на пачке газет, поджав под себя ноги и не упускала из внимания ни одного движения отца.

Иннокентий зажег лампу, что болталась на длинном проводе, приблизился к стене, провел по ее затертым, пустым затертым обоям рукой, прочувствовав каждый бугорок и стал рисовать, точнее даже что-то выпускать из себя, словно паук тянущий паутину. И поползла гибкая черная змейка из под кисти.

Он не был художником, и вообще не был никем, когда сжимал в руке те двадцать копеек, когда следил за Сергеем сидевшим у могилы своего отца.

У Иннокентия не было могилы отца, не было никого. Он ничего не помнил кроме интерната, из которого убежал, чтобы найти Москву, место, где всем всего хватает, где много богатых и щедрых людей.

Иногда, когда была ночь, он подолгу крутился возле надгробья, у которого так часто сидел Сергея и смотрел, вглядываясь в каждую черту лица на фотографии и тихо шептал, но не жаловался, а просто рассказывал, пытаясь скрасить одиночество в котором находился покойный под горкой земли. И еще у него быть Катя которая так странно смотрела на этого чистенького гостя, у которого было все. Иннокентий не знал, что ему делать, он хотел отвадить всех, чтоб в его месте не было никого. Ведь он имел право иметь хоть что-то свое.

Он молча стиснул зубы, разбегался и бил памятник ногами, швырял венки и гнул изгородь. Потом пробрался к домику сторожа и куском камня высадил стекло.

- Парни, сторож милицию вызвал, - забегая в подвал, кричал он.

Пока те полусонные, а многие, не отошедшие от угара, приходили в себя, вдалеке действительно завыли серены. Только потом, стайка кладбищенских беспризорников узнала о погроме, но Иннокентий уже был далеко, прячась в товарном вагоне с Катериной, которая еще долго верила в то, что остальные их обещали догнать.

Добрались они до Новороссийска, тенями скитались по порту в течение всего лета, попрошайничали мелочь на житье. А к осени их приютил пляжных художник, промышлявший в Анапе дешевыми портретами.

Иннокентий постигал живопись. Выполнял всю черную работу в доме и огороде дающего кров, а тот все меньше утруждал себя занятиями и лишь покрикивал иногда заикаясь.

- С-с-скатина, в-вазу не у-у-урани.

А Кате нравилось ходить босяком, чувствовать под ступней вылизанные неутомимой волной до безупречности голыши. Она полюбила море, все его величие и какую-то непостижимую силу. Гуляя по берегу ей иногда становилось страшно, и в то же время какое-то безысходное спокойствие и чувство своей ничтожности. Что такое она и море. А море краснело закатами переходя иногда в рассерженные, цвета свинца шторма. Но Катя уже не боялась, и с каждым месяцем все реже ходила одна. Годы быстро проносились со сквозными зимними, пропитанными солью ветрами. Все ярче оживала бумага под рукой Иннокентия, и все чаще не было дома Кати, а когда умер художник, то хибарка его тут же стала многолюдной. Приходили по ночам, ненадолго, на час, а то и вовсе на четверть. А когда наступала тишина, то Катя заходила в комнату к Иннокентию и дыша перегаром произносила что-то фальшивое и лезла целоваться.

- Кешенька, иди ко мне, иди мой белый хлеб.

А он молчал, опускал глаза и молчал.

Через несколько лет Катя родила, родила как кошка в терраске на пролежанном ночными гостями диване. Роды принимал студент медицинского института взявшийся непонятно откуда.

Иннокентий украл ребенка и уехал в Москву. Снял маленькую, словно конура комнату в Южном порту и стал зарабатывать портретом. А девочка подрастала и черты переданные от матери все чаще заставляли сжиматься до боли сердце Иннокентия. Но за все время ее губы скованные немотой не проронили не слова.

Он словно в истерике водил по стене кистью, желтое, красное, черное мешалось и оживало. Вдруг на его руку, в которой он сжимал палитру легла маленькая ледяная ладошка. Иннокентий вздрогнул, обернулся, потом упал перед девочкой на колени и зарыдал, но зарыдал сухо, словно пытаясь выдохнуть из себя что-то. Девочка протягивала ему кусок черного хлеба, погрубевшего и чуть загнувшегося по краям. А со стены на нее смотрели собственные, словно две бездны глаза.

***

Москва проживала последний день две тысячи второго года. Слякотно и суетно было на тротуарах. Кружили в воздух растерявшиеся снежинки и разговоры людей, озабоченные и взволнованные предвкушением нового, совершенного неизвестного будущего. Петарды и фрукты с цветами расхватывались тысячей рук в клубах табачного дыма и аромате женских духов.

После ярмарки, совершенно ничего не купив, Сергей пришел снова на крымскую набережную, к той лавке, на которой ждал, с каждым днем понимая свою глупость. Он остановился у кафе, с огромными стеклами, обтянутыми неоновыми огнями, присмотрелся во внутрь.

- Сергей Николаевич, - окликнули его сзади.

Это был Иннокентий, он держал за руку укутанную и чем-то походившую на елочную игрушку девочку.

- О, Господи! - воскликнул Сергей, - как же она похожа на Катю.

- Ей семь в этом году исполнилось.

- Какая взрослая, - поднял ее на руки Сергей. – Значит в первый класс уже ходит.

Иннокентий запнулся на мгновение.

- Нет, но она очень любит когда ей читают.

- Да что ж это я, пойдемте, зайдем в кафе, я угощу вас чем ни будь горячим.

- Я здесь пожалуй постаю, а вы идите, - с трудом ворочая языком, произнес он.

- Ну и ладненько, мы быстро, одна нога здесь, а другая там. – Он взял девочку за руку и зашел в помещение. Через стекло было хорошо видно как Сергей доставал кошелек, а девочка, то не отрываясь смотрела на прилавок, то оборачивалась и держала взглядом прилипшего к стеклу Иннокентия. А когда они вышли его уже не было на улице. Девочка, что-то отчаянно промычав, бросилась наугад по дороге, Сергей побежал за ней, а Иннокентий свернув из под гудящих фонарей с кутерьмой мокрого тяжелого снега в темноту петляющих переулков, исчез навсегда.