в чём прелесть - так это когда что-то заставляет вспомнить
то хорошее, на которое не хватает, казалось бы, времени

... І натовпом розтерзана Гіпатія,
і Галілей, осміяний не раз,
якась звичайна людяна симпатія,
а не канони поєднали нас.
І просто сум. І просто вечоріє.
Ти розпоітаєш мислі і косу.
А ти, Склодовська, змучена Маріє,
бувало й так, щоб не бувало су?
Ти схуд, Джордано. Лдіспався б трохи.
Ти ж був дитя, вони вважали - тигр.
Ти все віддав для людства, для епохи.
Чи ти хоч, хлопче, налюбитись встиг?
А ти, Домбровський, ти почав курити?
Тм так і вмер, Тарасе, в самоті?
Тебе ще різні викличуть спірити.

Пошли їх к чорту, бо це саме ті.
Це ті. Ті самі. Саме ті, которі
тебе вбивали. В тому весь і сміх -
перпетуум мобіле історії:
мої убивці - правнуки твоїх.

Худенький Гус... Вони його зв'язали.
Їм не відсохли руки по плече.
А ти - блюзнір, подвижнику Везалій?
Ирбі досадно? Це тебе пече?
А ти забудь. Страждати - некрасиво.
Будь оптимістом, он як наш Тарас.
Десь міцно спали прогресивні сили,
не врятували жодного із вас.

//// фишка в том, что если отнять основную, окрашенную нац. пигментом, идею, останется приемственность. наследие.

***

Я пішла як на дно. Наді мною свинцеві води.
Тихі привиди верб обмивають стежку з колін.
Захлинулась і впала, як розгойданий сполох свободи,
як з німої дзвіниці обрізаний ворогом дзвін.

Я вгрузаю в пісок. Може, десь там, в часах потомних,
Хтось, колись, пригадає і тихо мене позве.
Дивні риби, і хмари, і тіні биків бетонних –
все пливе наді мною… усе наді мною пливе…

Мені сниться мій храм. Мені сняться золочені бані.
У високому небі обгорілої віри хрести.
Мені холодно тут. Та, принаймні, - ніякої твані.
Глибина, вона що ж? – потойбічна сестра висоти.

Забуваю свій голос. І вчуся тихо конати.
Крижаніє ріка. Вже немає ні хвилі, ні хмар…

Так зате хоч одне: перетлілі мої канати
в не мої Великодні не сіпає жоден дзвонар.

**

Я, що прийшла у світ не для корид,
Що не люблю юрби та телекамер,
О, як мені уникся і набрид
Щоденний спорт - боротися з биками.

Я обираю пурпуровий плащ,
Бики вже люттю наливають очі.
Я йду на них, душе моя не плач,
Ці види спорту вже тепер жіночі!

(с) Ліна Костенко

///мууу или му-му

господин Б - редиска. я не подам ему руки, не приглашу в дом, не познакомлю с ним жену и уж, конечно же, не стану пить на брудершафт. потому что господин Б - редиска. он брызгает слюной, неприлично харкает на тротуар и срывает аляповатые шляпки с прохожих, чтобы немедленно отправить их в мусорник.
господин Б - редиска.
но у него удивительные картины, и я проскальзываю на выставки - закрывая лицо шляпой, опуская глаза, не здороваясь, сутулясь, сливаясь со своими немытыми башмаками, вечно критикуемыми господином Б.
на выставку нужно успеть: завтра зал освободят, расчищая пространство для полу-господина У - бездарного, в общем-то, ещё год назад, но умеющего сносить, стиснув зубы, презрение господина Б.

вечером мы с женой будем пить чай с вареньем, прятать в комод начатую бутылку джина (конечно же, друг от друга) и обсуждать игру света и тени у господина Б.
и мы только вскользь вспомним, что вчера он назвал мою жену "не леди", выразившись более вульгарно, больно ударил меня ногой по щиколотке, а ночью прибил к нашей двери табличку "пустозвоны".

а затем мы ляжем спать, чтобы успеть к открытию вытсавки господина У: ведь там будет сам господин Б...

Другие девочки

Говорили – плачь, как другие девочки, пой как другие девочки – тоненьким голосочком, русалочкой на дубу. Дружи, как другие девочки, дрожи,как другие девочки – и умрёшь, как другие девочки – прикусив губу. Будь, говорили, слабенькой, будь, говорили,сладенькой, будь, говорили, нежною – хитростью всё бери. Будь, говорили, лёгонькой, будь, говорили, мяконькой, будь, говорили шёлковой, бархатной изнутри.

Где ж они, эти девочки, эти демоны в рюшечках, боги в розовых бантиках, шёлковых лепестках? Прячутся, что ли, девочки, плюшевые игрушечки, ящерками в пустынях сахарного песка?

Да вот же они, эти девочки – якшаются, с кем ни попадя – с любым, кто сколь-нибудь опытен, (но первыми не звонят!) Язвительны эти девочкии – ранят острыми шпильками, но любят – мечтать, сюсюкаться, котёночков и свинят.

***

Им смешны лады, которые мы берём,
и усердие, с которым мы ноты тянем.
Они пахнут мандарином и имбирём,
эти девочки с ухоженными ногтями.

Эти девочки лягаются и орут,
эти девочки наращивают свой панцирь,
и со временем сквозь липовую кору –
не пробиться к ним и не проколупаться.

Зло и мастерски они причиняют боль,
нападая на таких же борзых, кусачих –
эти девочки с изломанною судьбой,
эти воины за право носить Версаче.

Их трофеи прибегают, как псы, лакать,
как лекарство, как панацею от лютой скверны –
наши души, полные мёда и молока,
бескорыстные, присягающие на верность.

Эти девочки в один из похожих дней –
Оглянутся вдруг и поймут, что – гнезда не свили.
Эти девочки всё красивее и бедней.
Право, пусть бы лучше уродливей, но счастливей.

***

Господи, вот бы мне в эпики – в руки меч, в башню меня, под замок, под матрас – горошин. Вряд ли, наверное, игры бы стоили свеч, не будь благоверный супруг мой таким хорошим. Признайся мне, ты ведь, Боже, его творил пообразнее, поподобнее многих прочих; мне кажется, он унаследовал руки твои, и волосы унаследовал. Даже очень.

А мне бы изящества, плавности бы (и праща, наверное, тоже бы вовсе не помешала…) Хотя, научи меня, Господи, лучше – прощать (Да, это когда – не казнить за любую шалость).

Пряма ли дорога из вечной незыблемой тьмы к Тебе, или – длинная лестница в рай витая? Я здесь, я молюсь Тебе через глаза и умы всех тех, кто хотя бы однажды меня читает – таких же заблудших Твоих поросят, как и я; и дай мне, Боже, всегда созерцать в них лик Твой, а не адские полчища чёрного воронья.

Прости меня, я не учу наизусть молитвы.
Да что там! – с моим благоверным, с моим царём мы даже не венчаны – мирно живём во блуде; священник пугает, что, ежели вдруг помрём, то Царствия нам Небесного, мол, не будет. Но мы ведь едины! – попробуй-ка там разыщи в едином котле, кто венчан, а кто – не венчан, и я никогда не желаю сторонних мужчин, как он, говорит, не желает сторонних женщин.

Душа нараспашку, над шапкой – щербатый нимб, – такой он, мой дивный, мой светлый, – за мной, гриппозной, придёт; или я, не дождавшись, скользну за ним: мне, право, без разницы – лишь бы не слишком поздно. Вдвоём, вне подлунных условностей и широт, мы вылупимся птенцами и станем – где-то в раю, как Адам и Ева наоборот – глядеть друг на друга, не зная, что мы – одеты.

(с)

Елизавета Яровая

насильное прививание города приведёт ктому, что я возненавижу само название - впрочем, я ведь и так ненавижу змей

я работаю в глянце

по слогам -в похабном глянце

бросьте в меня камушки

нет-нет, я не занимаюсь самобичеванием - что-то вроде соцопроса или теста реакции

это - такая прелесть, к которой я возвращаюсь временами

Птица-Клювица

Целуешь меня в ладошку — и просишь спеть
про Птицу-Клювицу с перьями посеребрёнными,
которая — то ли сама любовь, то ли сама смерть —
живёт в сосновом бору, хоронится под кронами.
Глаза у неё рубиновые, а клюв из металла,
она убивает ударом в сердце путников запоздалых.
Люди шепчутся: «Нечисть...» Тёмное дурачьё!
И охотник идёт на неё с ружьём, идёт на неё с мечом.

Ты веришь в неё — как в меня, как в мои слова,
замираешь, когда я говорю: «Я — сова»,
по-кошачьи в ладонь мою тычешься головой,
говоришь: «Я спасу тебя от охотника — я всегда с тобой».

И рисуешь Птицу-Клювицу на запотевшем стекле,
и тебе, между прочим, неполных семнадцать лет.

И я не скажу тебе некоторых неприглядных вещей.
Что я не больно-то верю в твоё «всегда».
Казалось бы, я ещё достаточно молода,
однако, дружочек, мне уже двадцать шесть,
и я — на четверть седа.
Вся эта романтическая рыжина
не природой, а химией рождена.
Морщина между бровями — что каинова печать.
У меня биоритмы, у меня, оказалось, — режим,
который неизлечим и непостижим,
мне ночью хочется спать и утром хочется — спать.
У меня есть прошлое, которого не починить,
зато почти не осталось Высоких Чувств.
У меня ипотечный кредит непристойной величины,
и оттого я во сне кричу.

Я скажу тебе только о том, что не нужно меня спасать.
Ну и пусть пробираются в голову голоса,
пусть я себя бичую, пусть я себя хаю,
пусть я себе выжигаю нутро стихами, —

я сама спасу себя. Честное слово.
Знаешь... легче спасти себя, чем другого.

Янка

Янка — мой бывший парень — латышский филолог.
Устроился было работать в среднюю школу,
смеялся: «Я детей не боюсь!»

Но — Латвия вступила в Евросоюз,
и уйма народа свалила в туманные дали.
В Англию, то бишь. Что-де они видали
в Латвии? Серость, безденежье, скукота.

А там, где нас нет, — как минимум всё не так.

Хотя госязык у нас неизменно в моде,
он, как ни крути, не особо-то и доходен,
коль скоро носитель его не стремится в Сейм.

Отверг филологию Янка. Сказал — насовсем.
Забрал документы из школы. Уехал в Лондон.
И — был на первых порах собою доволен,
хотя за границей он — очень даже прораб.

Родня — осталась. И Айне — Янкиной матери —
тычут в спину, что сын её стал предателем.
Мол, патриотом его воспитать могла б.

Айна держится гордо. Не роняет ни жеста, ни слова.
Ей бы косы по пояс, ей бы в эпос средневековый —
к тем дочерям народа, от чьего горделивого взгляда
замертво падали чужеземцы в железных латах!

Не то чтобы я особенно дорога ей.
Скорее, к разговору располагает
моё уменье тактично подставить плечо.
И мы запиваем февральские будни чаем,
и Айна Янкины письма вслух изучает,
а я — молчок.

«Мама, тут каждый пятый — не латыш, так литовец,
да не про нас — дома богатых невест.
А знаешь, я почти научился готовить...»

«Ах, Лиене, он же там ничего не ест!»

И — в слёзы. А я же сильная, я большая,
жму красную полную руку и утешаю:
«Не плачьте, не надо! Послушайте, Айнас танте!
Он умный, он справится, вы только время дайте —
глядишь, богачом вернётся наш гастарбайтер!
Вернётся — женатым!
Не плачьте... не надо...»

И врала б я, что только о судьбах Родины думаю —
да поди замолчи, поди затопчи беду мою!
Как я ревела белугой в аэропорту!
Пальцы вцеплялись в Янкину куртку, немея.
Вглядывалась в безнадёжную высоту —
так, что потом болели глаза и шея.
Ночи мои бессонны, а дни — суровы:
точит меня изнутри возвращённое Янкой слово.

Мне бы больше не плакать, мне бы голову друга гладить,
перебирать бы пальцами выгоревшие пряди.
Да чтобы наши объятья были крепки.
Всего-то!

Какие мы, Янка, болванские идиоты,
какие мы кретинские дураки!

(с) Лиене Ацтиня

иногда слово оборачивается обрывом жизненных пересечений
слово, разумеется, не будничное - художественное, скажем так, слово

и ничего с этим нельзя поделать

два вопроса:
1) имееет ли право человек создать некого ЛГ и описывать то, что видит и нужно ли воспринимать это читателям как негатив?

2) исконно славянские вопросы - кто больше виноват и что с этим делать

скучнее скуки в одиночестве разве что скука вдвоём

Вложение: kamikaze.WMA (659 kb)

Вложение: cold_july.WMA (2121 kb)

Вложение: za4em.WMA (2283 kb)

Вложение: devil.WMA (1770 kb)

к чёрту инерцию

убить бы

когда юг заливает дождём и тебе сутки напролёт все повторяют, что небо плачет, думаешь, что романтики и там не видать

какая романтика, когда вымокаешь до нитки и неожиданно для себя приходитшь в кофейню пить водку, накрывая впитавшееся пиво и заливая для сладости тягучим сладковатым нелюбимым вином?
какая ромнатика, когда ищешь на набережной сувениры, и какой-то посторонний мужик, увидев занятную цацку спрашивает у лоточников: "а что это у вас?" - и в ответ невозмутимое, без тени улыбки:"вам честно сказать? бульбулятор"
когда через несколько дней ты понимаешь, что знаешь, куда и как ездить, что в полюбившемся заведении - аншлаг, и в 21-м веке на фоне пулупустых наливаек и распальцованных ресторанов стоит хвост из миниму 10-ти человек, чтобы попасть в какой-то "ТрактирЪ"?
когда дорога начинается с пьяных скандалов и ночных воплей новомодной анны карениной, чёрт её знает, как её зовут, но она падает на рельсы, чтобы пьяное сокровище не слишком долго томилось в обезьяннике?
когда море оказывается холодным и чёрным от водорослей, холодным и тёплым от шторма, сердитым и равнодушным, словом, морем, а не заграничным синим супом, продающимся каждому за безценок?

жара сменяет на посту, когда уезжаешь, жара захлёстывает другой город, родные ключи кажутся непривычными, на работе неожиданно не остаётся кофе-чая-поболтаем о работе, и тогда понимаешь, что не существует никаких романтик - просто пора отпусков, удачных и менее удачных, пора дорог, пота и ос.

а значит, всё идёт по плану, марширует, периодами путает ноги и отправляется дальше

так и надо

* * *



В дни, когда Бог открывает свои склады и презентует развалы

И говорит: бери, сколько можешь взять, неси, сколько можешь нести,

Я бегаю по рядам, я залезаю на самый верх стеллажей, все мне мало,

И я беру больше, беру больше, чтобы хватило до старости.



А потом спустя миллионы шагов говорю, морду наверх:

Зачем это я, мой хороший, взяла так много?

Я не могу нести, не могу нести, а и бросить грех.

У других вон какая легкая торба и какая легкая тога.



Я не вынесу, говорю, зачем я это взяла на себя, скажи?

У меня спина болит, и в коленях давка.

А он нарочно открывает склады, запускает на стеллажи

И смотрит, как я снова ношусь от прилавка до прилавка.



А сам ты что думаешь? Я - доставка, я – доставала, я – до-

стоевский в юбке? сама себя истязаю?

Нет, боженька, я живое твое подобье, ты даже не представляешь до

Каких нюансов похожа, такая же, как и ты, всемогущая, только живая.

(с)
Мария Ватутина

ФАНТАЗИЯ

Камила состарилась. Все у Камилы не так.
Не как у людей, у Камилы, а люди в Грэйт Британ
Особенный выводок: каждый эсквайр – вурдалак,
А это имеет уже отношенье к гибридам.

Но против Гольфстрима Камила идет, как лосось.
У подданных течка и прет даунизм из забрала.
Со свадьбой осечка, вторая осечка, небось
Другая давно бы ему байстрюков нарожала.

(Что-то спрятано в складку)

(с)

Мария Ватутина

мне чертовски лень кому-то что-то писать
повсеместно
ловлю себя на мысли: "где-то Х не появляется"
наткнувшись на пятёрку неотвеченных писем в ящике, понимаю, что пропала я сама
хочу отписать и - не получается
как не получается ответить на какие-то отклики, где не хватит простых слов
как не получается собрать последние вещи в какое-то подобие подборки
как не получается наконец-то повесить пару картинок и наконец-то записать в том же жж последние мысли

наверное, слишком много внимания к телефону, который то слушает пустоту , то - неясные фразы

главное - дотерпеть до пятницы-субботы
я на них надеюсь
и главное, чтобы в этот эфир не попало постороннего шума со слишком соседней фм-станции
станции ностальжи на которой любят радиослушателей
но не принимают заявок, не передают приветов, не устраивают горячих линий и не желают даже общаться вне эфира
где есть график заезженных записей
и никогда не будет обновляться репертуар

привет тебе, сосед
хорошо, что никогда такого не услышишь)))

Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо
реет Буревестник, черной молнии подобный.
То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и -
тучи слышат радость в смелом крике птицы.
В этом крике - жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в
победе слышат тучи в этом крике.
Чайки стонут перед бурей, - стонут, мечутся над морем и на дно его
готовы спрятать ужас свой пред бурей.
И гагары тоже стонут, - им, гагарам, недоступно наслажденье битвой
жизни: гром ударов их пугает.
Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах...

(Что-то спрятано в складку)

нет-нет, я не сошла с ума, чтобы просто так цитироватьь классику
мне сегодня полдня внушаоли гениальную вещь: в белом стихе допустима рифма, но НЕТ РАЗМЕРА

пример - смотреть выше

ну а всё, кроме не имеющих размера белых стихов, если не укладывается в стандартную формулу какого-то ямба - не стихи
в лучшем случае, проза с небольшим ритмом

скажите, пожалуйста, я точно здорова? может, у меня галлюцинации, а человек, доказывающий, что доказать что-то женщине невозможно, но баба всегда неправа, имел в виду нечто другое?

думаю, Горькому сейчас плохо
а Уитмен открывает, что при жизни писал прозу странного жанра